— Где нерукотворный образ? — строго спросил поп.
Но не успел Елизар Дыбин разинуть рта, как высокая монахиня с восковым лицом, властно отстранив рукой попа Аркадия в сторону, стала лицом к лицу с Дыбиным. Елизар, не мигая, в упор смотрел на нее, Судорожно перебирая сухими, прозрачными пальцами кипарисовые четки, монахиня, полузакрыв глаза, спросила Елизара:
— Кто ты таков, раб божий?
— Хуторянин. Старожил из Арлагуля.
— Имя?
— Елизаром зовусь. По фамилии — Дыбин.
— Ты что же, не русский?
— В кровях примесь, сказывают, имею. От турков. Прапрадед мой, говорят, с турчанкой согрешил.
— Ах, выродок?!
— Это уж как вам угодно…
— Православный?
— Так точно. Таким почитаюсь…
— В господа веруешь?
— Без этого как будто нельзя… Сочувствую.
— А сподобил ли он тебя прикасаться нечистыми руками к новоявленному образу абалакской владычицы?
— Этого не могу знать.
— Дерзкие слова говоришь!
— Грешен.
— Покайся же перед миром, что ты натворил.
— Ангельскую душу от смерти спас.
— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай толком! — властно повысила голос монахиня.
— Толком и отвечаю. Ангельскую душу от смерти вынес. Меньшое дите Ульяны Кичигиной — моей соседки. За дитя я в огонь и в воду. Кровное оно мне или чужое — это для меня все едино. Бараберь. Так говорят степные люди — мои тамыры, приятели…
— Ты помышлял, какую святость тебе препоручили? — спросила вкрадчивым голосом монахиня, и в птичьих глазах ее вспыхнули зеленоватые огоньки.
— Это так точно, сочувствовал…
— Как тогда ты смел над ней надругаться?
— Виноват. Согрешил, конечно. Бросил… Вижу, дите погибает. Кровь мне в голову ударила. Сами понять должны, бежать с нерукотворным образом несподручно. Ну, я это самое… бросил. Каюсь. Бешеный я. Это со мной бывает… А дите, вот, изволите ли видеть, я спас, — с неприкрытой гордостью сказал Елизар Дыбин, глядя по-прежнему в упор веселыми немигающими глазами на восковое лицо монахини.
Злобно теребя кипарисовые четки, широко раскрыв зеленые, тусклые от гнева глаза, закусив бескровные тонкие губы, монахиня выпрямилась и молча ударила сухой, жесткой ладонью Елизара Дыбина по лицу.
На какое-то мгновение глаза Елизара Дыбина заслонились густым туманом. Голова закружилась, и он слегка покачнулся. Не от слабости — от взрыва бешенства, от приступа ненависти к этой высокой, плоской старухе в черном монашеском одеянии, к попу Аркадию и его золотой, жарко горевшей на солнце ризе, к толпе пыльных странников и черных, как вороны, монахинь. Встретившись с ярко блестевшими, сузившимися от озлобленной решимости глазами Елизара Дыбина, прямая, как жердь монахиня невольно попятилась от него к паперти, отступая за спину попа Аркадия.
Елизар Дыбин, выпрямившись во весь богатырский рост, развернув саженные плечи, сделал движение, похожее на рывок вперед. Монахиня и поп Аркадий вместе с церковным старостой, похожим на рыхлую бабу, — Антипом Кармановым в мгновение ока скрылись за наглухо захлопнутыми тяжелыми дверями церкви.
Столпившиеся вокруг церковной ограды люди угрюмо молчали. А в стороне от этой толпы возбужденно ходила по площади взад и вперед Ульяна Кичигина. Укачивая на руках спасенного Елизаром Дыбиным сына, она не отрываясь, с тревожным изумлением смотрела в его по-детски открытое, с родимым пятном на виске лицо. И Елизар Дыбин, заметив соседку, улыбнулся ей той виноватой и слабой улыбкой, какой улыбается человек после тяжелой и затяжной болезни.
15
На заседание бюро райкома партии Азаров запоздал. Он не спал двое суток подряд. Прободрствовав прошлую ночь на строительстве центральной усадьбы зерносовхоза, он провел утром производственные совещания со строительными бригадами и с трактористами, только что прибывшими с курсов. Потом, позднее — это было уже к вечеру — он засел за скопившуюся почту и, роясь в бумагах, все же не выдержал — заснул за столом.
Очнувшись, он долго смотрел на карманные часы со светящимся в темноте циферблатом, но не в силах был сообразить, который час, хотя и отчетливо видел золотистые усики стрелок.
Наконец, убедившись, что было уже без четверти десять вечера, и вспомнив, что к девяти надо было быть в райцентре на бюро районного комитета партии, Азаров наскоро набил полевую армейскую сумку заранее подготовленными сводками о строительстве, о завезенном горючем, о тракторах и прицепном инвентаре, о кадрах механизаторов и строительных рабочих и поспешно вышел к дежурившему круглые сутки у окошка директорской конторки-времянки «газику». Он приказал шоферу Жоре Бровкину, демобилизованному кавалеристу с лихо закрученными усами, пулей лететь в район.
Жора Бровкин был одним из тех шоферов, которые умели. летать пулей. И через полчаса они были в райцентре.
Ворвавшись без стука в битком набитый людьми кабинет первого секретаря райкома партии, Азаров с виноватой улыбкой поспешно присел на первый попавшийся стул.
С первой же секунды Азаров понял, что к главному вопросу повестки дня бюро приступило только сейчас, когда секретарь райкома Николай Чукреев предоставил слово помощнику директора совхоза по производственной части, медлительному в движениях, атлетически сложенному украинцу Алиму Старожуку. Старожук, видимо никак не ожидавший того, что ему придется докладывать, долго рылся в засаленной записной книжке, отыскивая какие-то цифры, и наконец ограничился тем, что зачитал подвернувшиеся под руку сводки о ходе строительства центральной усадьбы, да и то это сделал кое-как, маловнятной скороговоркой.
Азаров ждал, что вслед за Старожуком Чукреев предоставит слово ему — директору совхоза. Однако секретарь райкома, пристально посмотрев на Азарова и пожевав тонкими вялыми губами, вдруг сказал, повернувшись к секретарю партийной организации совхоза Уразу Тургаеву:
— Послушаем теперь вас, товарищ Тургаев.
Зная слабость своего парторга, любившего поговорить запальчиво и длинно, Азаров украдкой вздохнул, с раскаянием подумав при этом: «А опаздывать-то мне все-таки не следовало!»
Тургаев, поднявшись с места, начал выступление с общих фраз, вполне, впрочем, гладких и порою даже красноречивых. Слегка раскосые, узкие глаза его при этом смотрели напряженно в какую-то точку. Наголо бритую голову он держал тоже несколько косо и также упрямо, как держит ее боксер, готовясь к решительному нокауту противника.
— Попрошу поконкретнее, товарищ Тургаев, — перебив парторга, заметил Чукреев.
— Хорошо. Постараюсь. Первая наша заповедь — сказать вам по-русски — дать государству дешевый хлеб. А это значит — выбить почву из-под кулака. Стало быть, зерновую фабрику — первый наш совхоз на целине — мы должны строить и быстро и дешево. Это — вторая из наших заповедей.
— Волга впадает в Каспийское море, Тургаев! Ты говоришь пока о том, что всем нам не хуже тебя известно, — насмешливо заметил ему секретарь райкома.
— Прошу извинить… Теперь — к вопросу о кадрах! Надеюсь, что тут некоторым членам бюро не все известно, — продолжал Тургаев. — Месяца два тому назад некоторые из руководящих работников района немало паниковали: «Ай, с кадрами зарез! Ах, ах, трактористов из-за границы придется выписывать! Ой-бой, ой-пур мой!» И так далее… А сегодня я могу доложить членам бюро, что в совхозе у нас налицо уже семьдесят пять трактористов. С неба они свалились к нам или мы их в самом деле из Америки выписали?
— Что это за кадры — доложи, — строго сказал Чукреев.
— Докладываю. В основном наш народ.
— Что значит наш? — перебил его член бюро, заведующий районным земельным отделом, Макар Шмурыгин.