— Ты про дровосек помяни! — вполголоса подсказали Куликовы.
— Я и так под любой топор ляжу, ежели какая фальшь выйдет, — ответил голосом, далеким от шутки, Елизар Дыбин.
— Ладно. Запомним.
— Сказано: рубанете и концы в воду. Мне все едино! Притихшая было толпа снова пришла в движение.
— Смотрите, вершный на хутор летит!
— Ух ты, карьером!
— Видать, нарочный. Со срочным паке!ом.
А спустя несколько минут толпа мужиков и баб, высыпавшая из-за церковной ограды на площадь, шарахнулась в стороны, давая дорогу всаднику на взмыленной, звонко екавшей селезенкой лошадке мухорчагой масти.
Всадник, осадив конька-горбунка, привстал на стременах, настороженно огляделся вокруг и, задержав взгляд водянистых глаз на вытянувшемся в струнку милиционере Серафиме Левкине, сурово сказал:
— Это еще что тут, товарищ милиционер, за ярмарка?
— Не могу знать, товарищ Шмурыгин. Сам поспел к шапошному разбору. Завели тут без спросу обедню, и толку не дашь — что к чему. Может, прикажете в воздух выстрелить? — закончил рапорт милиционер, расстегивая новенькую желтую кобуру.
— По какому поводу сборище? Что это все значит? Багры, ведра, бочки, лопаты? Пожар, что ли, был?.. А это что там за балаганщик? — спросил Шмурыгин, заметив стоявшего на паперти на коленях Елизара Дыбина.
Ефим Куликов шепнул Елизару:
— Похоже, ты проиграл, земляк. Вставай.
— Послушаем, что гонец из райцентра скажет, — заметил Агафон Куликов.
— Я прошу объяснить: что все это значит? Кто ответит? Вот хотя бы вы, гражданин, — обратился Шмурыгин к приободрившемуся при его появлении Антипу Карманову.
— Позвольте? — подняв руку, как Школьник, спросил тенорком Антип и в ответ на одобрительный кивок Шмурыгина заговорил с, ухмылкой, с опасливыми оглядочками на Елизара Дыбина: — Спор тут у нас зашел на миру: выселят нас с хутора или нет? А гражданин Дыбин даже вот до богохульства дошел. Перед божьим храмом на паперти поклялся, что хутора нашего не тронут. Божился, что сам директор совхоза в этом его уверил.
— Ого! Полпред Азарова?! — близоруко приглядываясь к Елизару, спросил с ехидцей Шмурыгин.
Дыбин, не зная, что значит слово «полпред», поправил Шмурыгина:
— Никакой не полпред. У нас — старая дружба.
— Все понятно. Все ясно, — заговорил, ерзая в седле, Шмурыгин. — Вполне прозрачная картина. Хорош коммунист! — воскликнул он, имея в виду Азарова. — За спиной руководящих районных организаций с ходу своей агентурой, оказывается, обзаводится… Это что же, Азаров уполномочил тебя, гражданин, агитировать? Против мероприятий партии и советской власти? Номер!.. Я, как уполномоченный районных директивных организаций, категорически заявляю, что номер этот не выйдет. А за подобную контрреволюционную агитацию мы будем беспощадно бить кулацких отголосков по рукам. Меня командировали к вам для проведения массовой работы среди населения, и разговор у меня будет короток. Мы кулацкого саботажа не потерпим. И, если на то пошло, десять таких хуторов в двадцать четыре часа сметем!
По толпе прокатился глухой, злобно сдержанный ропот:
— Круто замахивается!
— Пуп сорвать может!
— Ты только здесь не грози, товарищ уполномоченный. Дело раннее: испугать нас спросонок можешь, — съязвил Проня Скориков.
— Извините. Я не пугаю. А разъясняю вам в массовом порядке. Надо очистить дорогу социалистическому наступлению тракторной конницы. А хутор ваш на дороге. Это надо понять… А потом имейте в виду, граждане, что либеральничать, то есть волынить с вами, у нас нет ни времени, ни резону. Мы на алтарь социалистического строительства приносить из-за вас в жертву интересы советского, хозяйства — зерновой фабрики — не намерены. Советую сегодня же получить ссуду — представители банка сюда прибудут — и безоговорочно отступить в сторону.
— Это в какую же сторону, сынок? — спросил самый древний на хуторе дед, церковный сторож Емельян Зыков.
— На высел, папаша. На высел. У тебя, к примеру, какое хозяйство?
— Сын у меня хозяевует. Изба собственная. Огород опять же. Баня, — с запинкой стал перечислять дед.
— Ну вот, отец, все это ваше единоличное, мелкобуржуазное, так сказать, барахло будет переброшено на другое место. Не бесплатно, конечно. За государственный счет. А пашни ваши и выпасы отойдут совхозу. Придут трактора и все сплошь распашут. Ясно? — спросил Шмурыгин, обращаясь к хуторянам.
Люди молчали.
Елизар Дыбин готов был провалиться сквозь паперть. Облизывая языком запекшиеся от жажды и зноя губы, он со щемящей болью в сердце думал: «Ах, Кузьма Андреич, Кузьма Андреич! Что же это такое? Так ты мне за все добро отплатил? Пропал я теперь. На всем миру из-за тебя осрамился. А за что? За какие грехи?» В то же время Елизар не верил, что все будет так, как объявил во всеуслышание народу гонец из райцентра: Азаров не мог так зло подшутить над ним, не мог выставить его перед хуторянами хвастуном, слово которого теперь никто не примет на веру.
— Итак, вопрос, кажется, ясен? — спросил Шмурыгин, приподнимаясь во весь свой незавидный рост на стременах. — В таком случае есть предложение. Прошу всех сознательных хуторян сейчас же собраться в школе. Там мы выберем президиум. Оформим общественный приговор. Все вы распишитесь. И у нас с вами будет полный порядок.
— Мужики! — отчаянно закричал Филарет Нашатырь.
Все в изумлении посмотрели на пономаря.
— Молчать, пономарь! Ты слова лишенный, — крикнул ему милиционер Левкин, угрожающе размахивая наганом.
Но Нашатырь, не обращая внимания на грозный окрик, крикнул:
— Не подписывать приговора!
И голос его потонул в дружных, одобрительных возгласах:
— Правильно! Не давать им такой бумаги!
— Не дадим согласия — и баста!
— Расписаться — не беда. Лишь бы штемпеля на бумагу не ставить, — сказал дедушка Зыков.
— Без штемпелей казенная бумага — пшик, — авторитетно подтвердил Проня Скориков.
— Давайте сюда главного из совхоза!
— Правильно! Подать дружка Елизара Дыбина — Азарова!
— Айда-те сами в совхоз, мужики!
Милиционер Левкин, с трудом протиснувшись сквозь толпу к стоявшему на стременах Шмурыгину, сказал ему, кивая на Нашатыря:
— Это у нас — лишенец. Духовный культ.
— Устранить его со схода! — коротко распорядился Шмурыгин.
Серафим Левкин, подняв над головой наган, бросился к Нашатырю. Уцепив пономаря за рукав холщовой рубахи, милиционер поволок его за собой. Но за Филарета Нашатыря заступился Елизар Дыбин. Вырвав его из рук Левкина, Елизар с силой швырнул в сторону милиционера.
Возбуждение, охватившее толпу, нарастая с каждой минутой, обретало уже характер стихийного бунта. Мужики горланили каждый свое — кто во что горазд. Им вторили крикливые бабы. Агафон и Ефим Куликовы, вновь подняв дубинки, как обнаженные клинки, лихорадочно блестя глазами, стояли чуть поодаль от бурлящей толпы в ожидании драки.
Шмурыгин завопил что-то о происках классового врага и кулацких подголосков. Из озорства или от злобы кто-то ткнул палкой под хвост задремавшего под всадником конька-горбунка, и тот, взыграв под своим седоком, резко рванул в сторону, а утративший равновесие Шмурыгин пулей вылетел из седла.
Под озорной разбойничий свист и улюлюканье ребятишек шустрый шмурыгинский рысачок, задрав украшенную месяцеобразной лысиной голову, перемахнул через штабеля сгруженных посреди площади бревен и со свернутым набок седлом помчался из хутора, в степь.
Шмурыгин, вскочив на ноги, закричал растерянно топтавшемуся около него милиционеру Левкину:
— Чего рот разинул, дурак! Стреляй! Это же разбой. Покушение!
И не успел Шмурыгин как следует прийти в себя, как площадь в мгновение ока опустела. Всех белоградовских и арлагульских хуторян как ветром сдуло.