− Сильно злишься?
Ремигий усмехнулся:
− Нет, совсем нет… Вернемся в крепость и будешь со мной тренироваться.
− До смерти?
Воин отрицательно покачал головой:
− Нет, конечно. У меня в крепости большой дом с садом, правда, сад запущенный, цветов нет. Там только один раб – Альберик, он еще меня вырастил. Ну и охрана у входа, конечно.
− А меня кто сторожить будет? – Ремигию послышались ехидные нотки.
Наместник пожал плечами:
− А зачем? Если ты захочешь уйти – то я тебя все равно удержать не смогу, не цепями же приковывать. И калечить я тебя не хочу.
Эйзе хмуро протянул:
− Ну, ты как-то другое говорил…
Воин усмехнулся:
− Да, говорил, только потом много чего произошло.
Мальчишка вздохнул – воин почувствовал теплое дуновение его дыхания. Шаловливый мышонок, наконец,хоть ненадолго притих. Ледяной носик ткнулся в сгиб локтя воина, тот вздрогнул:
− Ты замерз, что ли?
Мальчишка отрицательно покачал головой, но воин чувствовал, что мышонок дрожит – отходило боевое возбуждение, немного медленнее, чем у человека, но так же – дрожью, слабым биением сердца. Так же, как после любви. Ремигий осторожно прижал его к себе покрепче, прикрыл сверху босые ножки плащом. Он все-таки сильно ослабел от ранения, иначе бы не трясся так в нервном ознобе.
Умная, жестокая тварь. Остановившаяся от его взгляда. Проигравшая только потому, что тваренок не смог продолжать бой из-за той боли, которую причинял воину. А ведь все должно было быть наоборот – приказ об уничтожении Наместника отменен не был. Только мышонок ему упорно не хотел подчиняться. Ремигий с тихим стоном вдруг приподнял мальчишку, прижался к его ледяным губам, согревая и лаская. И губы мышонка разомкнулись, отвечая на поцелуй, неумело и неуверенно. Холодная рука скользнула по груди воина, обняла за шею. Мальчишка изо всех сил тянулся к воину, приникая все ближе. Это было неосознанное движение обоих, они плохо понимали, что делают. Благими намерениями… вымощен путь во Тьму.
Первым опомнился воин, осторожно отстранился от губ мышонка, прервал поцелуй. Тело уже не кричало, выло от возбуждения, а причинять боль насилием отчаянно не хотелось. В ледяную воду и подальше от глаз любопытного мальчишки. Ему-то – невинные поцелуи, а человеку – мука неутоленного желания. Воин отодвинул ничего не понявшего малыша, встал, закутал его в плащ, прерывающимся голосом сказал:
− Пойду искупаюсь…
Эйзе растерянно ответил:
− Вода же ледяная.
Ремигий усмехнулся:
− Вот это мне и надо.
Мышонок только покачал головой. Воин обманывался в его возрасте, как всегда, он был все-таки уже достаточно взрослым, чтобы понять, что происходит. Но Эйзе не понимал, что делать. Его ласкали и отстранялись почти сразу. Из ночи в ночь, изо дня в день. Он был готов ко всему, и насилие просто принял как неизбежное, –он знал, на что идет, когда вступил в бой и не позволил себя убить тогда, пять дней назад. Но вот этого странного оберегания тем же жестоким зверем, который не помиловал его в первый раз, он не понимал. Он уже просто не знал, что делать. Он мог капризничать, и бешеный Наместник терпел и потакал его капризам, он мог плакать – Наместник утешал поцелуями, он мог придти к нему ночью греться – и воин согревал ледяное тело своим теплом, но он не мог добиться одного – чтобы Наместник не отстранялся в момент начала ласк. Мышонок тоже не понимал, что для Наместника он − ребенок, малыш, мышонок, но не взрослый юноша. Не знающий толком об обычаях тварей, воин просто не понимал, что Эйзе – достаточно взрослый и имеет право выбора. Воин мучился от желания, мышонок не мог понять, почему это происходит…
Ремигий сбросил тунику, вошел в воду. Эйзе привычно вздрогнул, увидев перепаханную шрамами спину воина. Тот, почувствовав взгляд, чуть поежился, красоты ему покалеченная спина в глазах Эйзе не прибавляла. Вот и хорошо, ведь совсем голову потерял. Невозможно это. Мальчишка – не для воина. Нельзя, ну совсем нельзя…
Ледяная вода принесла небольшое облегчение, но воин чувствовал взгляд мышонка, ничего лишнего он позволить себе не мог, никакой разрядки. Холод постепенно делал свое дело, тело успокаивалось. Ремигий решил сплавать на то место, где набрал для Эйзе лилии, может, они еще цвели? Но, найдя, наконец, ту заводь, воин с разочарованием увидел, что лилии уже спрятались под воду. Обычное дело, но ему стало немного грустно. Пора возвращаться назад, к Эйзе.
То, что он увидел, тихо подплыв к берегу, чтобы попытаться напугать Эйзе, вызвало даже не гнев. Он просто не мог определить это чувство. Эйзе сидел, закутанный в его плащ, а рядом был тот твареныш-кот, которого он пощадил два дня назад. Внимательные лица, повернутые друг к другу, слов почти не слышно, тихое шипение, щебет. Они явно говорили, Эйзе не проявлял ни смущения, ни раздражения. Скорее, два хорошо знакомых беседуют об очень важном.
И Наместник не стал дожидаться, пока разговор закончится. Он просто молча поднялся из воды. И наплевать, что его тело изрезано шрамами, что Эйзе испугается. До такой степени все ясно. Яснее и быть не может…
Эйзе шарахнулся в сторону, Кот же схватился за меч. Воин был безоружен и раздет, но его сейчас это не останавливало. Огромная разница в весе и опыте. И снисхождения не было – страшный удар отбросил тваренка в заросли камыша, воин яростно прошипел вслед: «Посмей только вернуться!» Что-то отчаянно вскрикнул Эйзе. На воина это не подействовало. Он молча оделся, взял оружие.
Мышонок смотрел на него – чего было ждать от Наместника разведчику тварей… Чувство огромной брезгливости, ощущение липкой грязи на всем теле, жесткий металлический привкус во рту – он в ярости напряжения прикусил губу и сейчас кровь сглатывал, даже не замечая этого. Но он не мог ударить мышонка, даже пощечину дать не мог – кто он ему, чтобы обижаться на предательство? Ярре был прав –они не понимают добра, возможно, его надо было убить несколькими днями раньше, но… Ему больно будет – невозможно рассечь живую плоть безболезненно, все равно чувствуют это, даже во сне. Нельзя, чтобы ему было больно. Если бы кто-нибудь увидел этот разговор мышонка и твари – замучили в этот же вечер шпиона, не помиловали. Воин молча сел на песок. Говорить не хотелось, не хотелось его ударить, не хотелось просто жить. Сдохнуть бы и не видеть ничего этого. Так просто…
Мышонок ждал. Нет, не милости. Казни. И понятно, что бешеный Наместник не отдаст его на мучения, убьет сам. И быстрее бы. Нет сил терпеть все это. Милый, ласковый, послушный, шаловливый малыш. Почти удалось заставить забыть про то, что он воином был. А его ждали каждый вечер возле реки, несмотря на собак, ждали. Надо было точно знать, когда Наместник уведет своих в крепость. Узнали. Что теперь? Воин как-то странно сказал:
− Поднимайся, идем в лагерь.
Мышонок растерянно переспросил:
− Господин?
Наместника трясло от бешенства, но он повторил:
− Идем…
Эйзе затравленно попросил:
− Не отдавай своим. Убей сам… Прошу…
И глубокий вздох в ответ:
− Будет на то мое желание – убью. Поднимайся, идем.
Мальчишка обреченно встал, ожидая всего, чего угодно. В растрепанной головенке помелькнула мысль: «Хочу в Предвечные Чертоги к своим воинам. В ноги им пасть, служить униженно. Не могу больше так…»
Воин дождался, когда мальчишка поднялся, встал на ноги и сам.
− Эйзе, мы возвращаемся.
Мышонок затравленно посмотрел на Наместника, покорно двинулся за ним. Они вернулись в лагерь, Наместник сразу увел Эйзе в палатку. Мальчишка забился в самый дальний угол, ожидая наказания. Воин молча поставил перед ним еду, бокал с молочком и вышел из палатки. Вернулся к палаткам сотни Ярре, нашел сотника. Тот немного побледнел – Наместник выглядел так же, как несколько дней назад, когда порвал мальчишку. Только глаза были еще более безумными. Наместник тихо сказал:
− Завтра на колонну нападут. Эйзе сказал. Всех предупреди. Разведка вернулась?
Ярре кивнул:
− Да, дороги свободны. Господин, откуда вы?..
Воин глухо повторил:
− Эйзе сказал. Ярре, выдели прибуд для охраны Эйзе. И еще – те двое, что закрыли меня щитами под стрелами тварей, – они нужны мне завтра.
Сотник молча кивнул. Опять что-то произошло, опять Наместник был словно мертвый. Равнодушные, ледяные глаза. Такие же, как всегда. Но тому, кто видел его нежный живой взгляд, обращенный на мышонка, теперь они казались жуткими. Воин молча повернулся к нему спиной и ушел в палатку. Да и солнце уже садилось. Кончился тяжкий день...