Эта новость не слишком обрадовала папу Мейера. Он полагал, что грязные пеленки и сопливые носы — давно пройденный этап, а вот теперь, на старости лет, — еще одно благословение божие. Он воспринял новость с нескрываемым раздражением и тяжело переносил беременность, обдумывая, какую шутку ему сыграть, чтобы отомстить за капризы природы и недостаточный контроль за рождаемостью.
Мейеры были ортодоксальными: евреями. Во время «бриса», классической церемонии обрезания, глава семьи сделал объявление, касающееся имени последнего отпрыска, который отныне должен был зваться Мейер Мейер. Старый портной думал, что это очень остроумно. Однако «мойле», специалисту по обрезанию, так не казалось. Когда он услышал, как нарекается младенец, его рука дрогнула, и в этот момент он едва не лишил Мейера вещи, более существенной, чем нормальное имя. К счастию, Мейер Мейер вышел из этой переделки невредимым.
Но быть ортодоксальным евреем в районе, населенном большей частью не евреями, — трудное дело, особенно если тебя зовут Мейер Мейер. Мальчика постоянно сопровождал боевой клич его врагов: «Мейер, Мейер, жги еврея!» И если бы потребовался добавочный повод для того, чтобы избить ближайшего еврея, то им служило вдвойне благозвучное имя Мейера. Он научился быть терпеливым и прощать. Вначале своих врагов. Потом, поняв, сколько вреда принесла ему невинная шуточка старого портного — и отца. И позже — молодого врача, который обследовал мать Мейера и принял злокачественную опухоль за безобидную кисту — неправильный диагноз, вероятно, стоивший ей жизни. И, наконец, он научился прощать всех окружающих.
Терпение — очень полезная добродетель.
Терпение ведет к терпимости. С терпеливым человеком легко ужиться.
Но сдерживаемый гнев все же должен где-нибудь прорваться. Тело должно компенсировать долгие годы подавления душевных эмоций.
И Мейер Мейер в свои 37 лет полностью облысел.
Теперь, терпеливо ударяя по клавишам пишущей машинки, он составлял свое послание.
— Как тебя зовут? — спросил Бирнс девицу.
— Чего?
— Как тебя зовут? Куаль эс су номбре?
— Она знает английский, — заметил Виллис.
— Не знаю я инглес! — возразила пуэрториканка.
— Она врет. По-испански она умеет только ругаться. Брось, Анджелика. Будешь нам подыгрывать, и мы тебе подыграем.
— Я не знаю, что значит «подыгрывать».
— Ах, какая невинность! — сказал Виллис. — Слушай, потаскушка, брось ты эти глупости. Не делай вид, что ты только что сошла с парохода. — Он повернулся к Бирнсу. — Она живет в этом городе почти год, Пит, и занимается главным образом проституцией.
— Я не проститутка, — возразила пуэрториканка.
— Конечно, она не проститутка. Простите, забыл. Она работала целый месяц в швейной мастерской.
— Я мастерица, вот я кто. Не проститутка.
— Ладно, ты не проститутка, пусть будет так. Ты спишь с мужчинами за деньги. Это большая разница, согласна? Пусть будет так. Ну, а почему ты перерезала глотку тому парню?
— Какому парню?
— А их было несколько? — спросил Бирнс.
— Я никому не резала глотка.
— Да? Кто же? — спросил Виллис. — Санта Клаус? А куда ты дела бритву? — Он снова повернулся к Бирнсу. — На нее натолкнулся патрульный. Но он не смог найти орудия убийства. Наверное, она бросила бритву в сток. Куда ты дела бритву?
— У меня нет бритва. Я никому не резала глотка.
— У тебя все руки в крови! Кому ты хочешь втереть очки?
— Кровь от эти наручники.
— О господи, это дохлый номер! — вздохнул Виллис.
«Вся беда в том, — думал Мейер Мейер, — что трудно найти подходящие слова. Тон должен быть спокойным, без дешевой мелодрамы и без нажима, иначе могут подумать, что это розыгрыш или творение шизофреника. Это должна быть искренняя просьба о помощи с ноткой отчаяния. Без этого никто мне не поверит и от всего этого не будет никакой пользы. Но если послание будет слишком отчаянным, тоже никто не поверит. Значит, надо быть очень осторожным».
Мейер посмотрел на внимательно слушавшую Вирджинию.
«Мне надо спешить, — подумал он, — ей может прийти в голову подойти и проверить, что я делаю».