Мне нужно скорее попасть в свою комнату, запереться и хорошенько всё обдумать.
Слёзы текут из глаз. Я ничего не могу с ними поделать и уже не пытаюсь даже вытереть их — бесполезно.
Во время перепалки с Демидом до меня многое дошло. Его грубые слова, будто вспышка, зажгли что-то в моей голове, связали наконец воедино все разрозненные части этого дикого пазла, который так долго мучил меня.
Я поняла. Догадалась. Но, боже мой, как же больно от этого осознания.
Нет, не может быть. Мама не может быть настолько жестокой!
Я останавливаюсь на лестничном пролёте между вторым и третьим этажом. Дыхание срывается, в груди печёт. Огонь горит, и я растираю область солнечного сплетения, пытаюсь унять пожарище, но становится будто бы хуже.
Неужели мама могла так подло со мной поступить и ни разу — ни словом, ни делом — не выказать этого?
По лестнице бродят студенты. Кто-то здоровается со мной, кто-то трогает за плечо. Но я отмахиваюсь от каждого, огрызаюсь даже. Не хочу никого видеть, не могу ни с кем осмысленно разговаривать. Только грубовато булькать, отгоняя от себя всех и каждого.
Как в тумане добираюсь до комнаты. Впервые мечтаю, чтобы Дашки внутри не было. Мне необходимо сейчас одиночество. Ведь не смогу сейчас держать лицо и трещать об обыденном! А рассказать обо всём кому-то невозможно. Сил на это не хватит.
И Вселенная слышит меня, щедро отзывается на призывы: в комнате пусто. Аромат Дашкиного парфюма щекочет нос, я чихаю и дрожащими руками запираю дверь изнутри. Сумка спадает с плеча прямо на пол, я бреду к кровати и заваливаюсь на спину, не снимая верхней одежды и обуви. Неважно это всё, глупости бессмысленные.
Потолок убийственно белый. Пытаюсь хотя бы пятнышко на нём рассмотреть, но бесполезно. В висках пульсирует. Нерв на скуле подрагивает, причиняет дискомфорт, и я зажимаю щёку рукой, но становится только хуже.
Надо позвонить маме. Нужно спросить у неё, какое отношение она имеет к той давней истории. Я должна узнать все ответы, мама обязана рассказать мне всё. Может быть, я что-то неправильно поняла? Может быть, снова ошиблась? Но Демид прав — никто, кроме меня, о диагнозе его мамы не знал. Он признался мне, набравшись смелости, а ещё плакал.
Я никогда не видела его слёз — ни до ни после. А тут Лавров рыдал, словно девчонка, уткнувшись лицом в мои колени. Мне одиннадцать было, и это так шокировало меня. Так напугало.
В тот знойный полдень мы сидели на нашем заветном месте под раскидистой липой. Клетчатый плед уродливо скомкался, а над пирожками с абрикосами кружились осы, гудели и норовили выпустить жало. Может и укусили — я тогда совсем ничего не чувствовала.
Демид так много говорил, всхлипывая и дрожа, а только и могла, что гладить его тёмные кудри и тоже плакать. Пропускала шелковистые локоны сквозь пальцы, ещё ребёнок, но почти взрослая. На оцарапанную коленку то и дело садилась муха, но улетала, надоедливая.
Мне так жалко было Демида. Его и его маму. В свои одиннадцать я так мало понимала, но чувствовать и сострадать уже умела. И я поклялась ему, зарёваному, хрупкому и доверчивому, что никогда и никому ничего не скажу. Не проболтаюсь!
«Обещаешь?»
«Клянусь!»
«Всегда и навсегда?»
«До последнего».
Потом, когда он обозлился на меня, я готова была на коленях стоять — что угодно сделать, чтобы доказать ему: я не виновата. Я не предала его! Не сумела бы! Но он ничего не хотел слушать.
Мой милый кудрявый мальчик превратился в чудовище.
Только в моей тупой голове за все эти годы ни разу не промелькнула мысль о дневнике. Дневнике, который вела регулярно. О бумаге, которой доверилась. Да, чёрт его дери, я в тот вечер всё записала. Вылила корявым почерком все детские эмоции, которые родились во мне после рассказа Демида. Не смогла держать всё в себе. Не получилось! А после…
Меня отправили к бабушке в другой город, я была там месяц, наверное — не помню уже. Помню только как дико скучала по Демиду, как звонила ему каждый день, а в ответ тишина.
А когда вернулась, отдохнувшая и счастливая, загорелая и румяная, узнала, что у меня больше нет друга.
Теперь у меня есть враг.
Господи! Как я не догадалась. Мама! Мама нашла мой дневник, она прочитала всё! Ой…
Рука сама тянется за телефоном. Я набираю номер мамы, я жду, когда она соизволит ответить, но по давней традиции она не берёт трубку сразу — маринует непутёвую дочь, давит психологически. Но сейчас мне нечего бояться и нечего терять
Сейчас я хочу знать правду. Только готова ли мама к этому разговору?