Её лицо появляется на экране, а на щеке мучная пыль.
— А я тут любимый папин пирог решила испечь, — делится, минуя приветствия. — Что такое? Дочь, ты плакала? Простыла? Что с тобой? У тебя нос красный и глаза опухли! Тебя обидели? — и куда-то в сторону: — Игорь! С дочерью беда! Быстро машину прогревай!
Я закрываю глаза, а пульсация в висках становится невыносимой.
— Мама, со мной всё хорошо, — слишком громко, но маму это отрезвляет.
Она щурится и обиженно поджимает губы, как делает всякий раз, когда я позволяю себе вольности.
— Знаешь, Ярослава, я долго терпела твои фокусы. Но орать на себя не позволю. Ты можешь кому угодно свою взросл…
— Мама, постой! Я спросить хотела!
Мама смахивает мучной след со лба, отвлекается, чтобы проверить лежащий в печке пирог, но я знаю, что просто тянет время. Она не любит, когда её прижимают к стенке и всячески этого избегает.
— Мама, скажи мне, просто ответь: ты когда-нибудь читала мой дневник?
Если бы я знала её чуточку хуже, я бы ничего не заметила.
Но это моя мать — женщина, которая меня родила, вырастила и, наверное, любила.
Женщина, выпившая кровь у половины нашего города.
Я знаю её слишком хорошо. И по едва заметной тени на её лице, которую никто бы другой, кроме меня, не заметил, я поняла.
Она читала мой дневник.
Всё. Финиш. Приехали.
«Ты ничего не понимаешь», — последнее, что я слышу от мамы прежде, чем бросить трубку.
Соблазн добавить её номер в чёрный список велик, но вместо этого я выключаю телефон, для надёжности запихиваю его под подушку, будто бы мама сможет выпрыгнуть из экрана и наброситься на меня с объяснениями.
Слёзы больше не текут из глаз. Вместо рыданий пришла злость, и я не знаю, куда её деть, как справиться. Её масштаб меня пугает. Спрыгиваю с кровати, меряю шагами комнату, натыкаясь на углы, — в нашей крошечной комнате их слишком много.
Надо подумать обо всём, но хаотичные мысли не желают слушаться. Кто-то дёргает с той стороны ручку, пытается войти, но я заперлась, и неизвестный начинает тарабанить со всей дури.
Наверное, Дашка вернулась. Я не хочу никого видеть, но и не пускать соседку в комнату — глупости. Она уж точно этого не заслужила и ни в чём не виновата.
— Сейчас открою! — подбегаю к зеркалу, рассматриваю красное опухшее от слёз лицо, приглаживаю волосы.
Но за дверью не Даша. Там Демид.
Мне больно на него смотреть, я не знаю, что говорить. Прогнать бы, захлопнуть перед носом дверь, чтобы выиграть время и успеть всё разложить по полочкам, но вместо этого отступаю назад. Завожу за спину руки, смыкаю пальцы в болезненный замок, вся съёживаюсь под его мрачным взглядом.
— Ты же уходить собирался, — лепечу, а Демид входит в комнату и тоже запирает дверь.
— Что это было?
— Где?
— Внизу, — дёргает головой в сторону, словно я могла забыть, где это «внизу» находится. — Ярослава, что происходит?
— Ни… ничего, — заикаюсь, вмиг пересохшие губы облизываю.
Демид складывает руки на груди, осматривает комнату.
— Синеглазка, я похож на идиота? — он наступает, пока я не упираюсь ягодицами в угол стола. От резкого толчка на пол падают тетради, и я дёргаюсь в сторону, чтобы поднять их, но Демид упирается руками под обе стороны от моих бёдер, нависает сверху.
У меня нет путей отступления — приходится задрать голову и смотреть прямо в тёмные мятежные глаза.
— Стоять, — голос тихий, а для меня как крик звучит.
— Не приказывай мне, — ёрзаю, изо всех сил вдавливаюсь в столешницу, но всё равно Демид слишком близко.
— Не буду, если перестанешь дёргаться и объяснишь всё.
— Ты мне не поверишь.
Я знаю это точно. Слишком привык винить меня, так просто это не исправишь. Нельзя одним разговором перечеркнуть всё, что испорчено и сломано.
— Но ты оказался прав, — выдавливаю из себя, набравшись смелости. — Я действительно во всём виновата.
Глотаю жалобный всхлип, давлюсь им и кашляю. Если бы я не написала всё в дневнике, если бы не была мелкой идиоткой и хотя бы не называла имён, может быть, всё обошлось бы.
— Ты наконец вспомнила, кому растрепала? — кривая усмешка делает его лицо хищным. — Долго же ты думала.
— Вспомнила, — киваю, потому что нет смысла что-то скрывать. Пусть Демид мне не верит, пусть злится и снова портит мою жизнь, но я не буду ничего скрывать.
— И кому же? — левая бровь ползёт вверх, на виске выступает синяя жилка, она пульсирует, живая.
— Дневнику.
Врут те, кто говорят, что говорить правду — легко. Страшно! А ещё стыдно.
— Это кличка такая? Что за бред? — удивляется, словно ни разу не слышал, чтобы люди вели дневник.