Ужас, острый, животный, обрывающий ледяной рукой вниз желудок и внутренности и выталкивающий наружу кислую обжигающую лаву желчи гнал его бездумно — куда угодно, прочь, подальше! Но он же, облив все тело липким и остро-вонючим потом, превратил его руки и ноги в медуз. Хори рухнул на подушки. Его сотрясала крупная дрожь, он не мог пошевелиться. Больше всего он боялся сейчас, при Нехти, обмочиться.
Маджай удивленно оглядел его, хмыкнул, и налил воды в глиняный стакан. Затем, не говоря ни слова, помог напиться, придерживая и стакан, и голову Хори, клацавшего зубами так, что казалось удивительным — почему он не отгрыз край посудины.
— Эк тебя скрутило… Я еще ночью удивлялся — как ты легко и достойно все принял и не растерялся во время схватки. Это ведь твой первый бой? А Ренеф — первый, которого ты взял?
— Д-да. Н-но н-не в эт-т-т-ом дело. Й-й-йа не б-б-боюсь. Я, — он отхлебнул, уже самостоятельно, и наконец избавился от заикания, — вдруг понял, что мог не просто погибнуть, а умереть окончательно, потерять души и стать измененным. А сама смерть не страшна!
— А, вот оно что… Ну, тут не мудрено испугаться. Я сам, когда впервые увидел измененного, был еще совсем сопливым. И как-то враз повзрослел. Ну, этого стесняться нечего.
— Скажи, а ты не боишься? Вообще, почему ты со мной возишься? По-хорошему, отрядом и крепостью надо было бы командовать тебе. И тут вдруг какой-то мальчишка, которому ты теперь должен подчиняться, хотя командовал бы намного лучше.
— Во-первых, боюсь. Но Львиноголовый[180] знает всех воинов и их воинский путь. Я верю, что буду достоин его милости, и он проведет мои души в Дуат. И я знаю, что это в силах его, ибо псы, шакалы, лисы и многие иные — обращаются в Измененных, а дети Апедемака, коты, львы, леопарды — нет!
Во-вторых, у тебя пока вроде неплохо получается. Но, раз уж ты начал разговор без чинов, то сразу скажу — для начинающего командира. Не зазнавайся — на настоящую войну тебе пока рано. Сам знаешь свои ночные ошибки или назвать? Вижу — знаешь. Но со временем — ты будешь очень хорошим командиром. Со временем!
В-третьих — а с чего ты взял, что я хочу большего? Я очень даже НЕ хочу идти дальше десятника. Там начинается не служба, а виляние хвостом. И либо надо прорываться до командира отдельного отряда или начальника гарнизона, а у меня нет важных родственников, чтобы помочь в этом родичу, или же придется стачивать клыки в борьбе с глупцами за глупости. Там надо вовсе не воевать, а уже заниматься выстраиванием отношений и хозяйством. А мне нравится — воевать. Я нехсиу, хотя в армии я — часть армии. Мне не нравится думать о беззопасной торговле, урожае и настроении жены начальника. Я люблю пустыню, а, скорее всего, стань я на ступеньку выше, меня отправят вниз[181], и буду я под рукой чати гонять дубинкой нарушителей покоя, брать мзду у торговцев в базарные дни, и топить свои вечера в вине. А зачем? Счастье человека — стремиться вперед и вверх, но остановиться на ступени, где ты хорош и незаменим и где тебе — хорошо. Чем выше, тем трудней видеть людей и быть с ними таким же, как они или как они заслуживают. У тебя не станет друзей. Браслеты и перья станут между вами. Зато появятся лизоблюды и завистники, и иногда это будут одни и те же люди.
Анхи не был из моего старого десятка, а Ренефсенеб — был. Но переживаю я их смерть одинаково. Тут быстро становишься другом и врагом и быстро привыкаешь, что друг может уйти, а врага можно уничтожить. Но тут — воля и мощь богов так рядом, что стоит лишь поднять к небу руку. Ты ведь и сам это понял, глядя на небо. Тут все просто и понятно. Друг — это друг, враг — это враг.
— Да, но разве не может так статься, что завтра Великий направит тебя против возмутившейся деревни, с воинами которой ты вчера был союзен, бился рядом и подружился?
— Может. И направлял. Я даже был в походе против своего клана и бился с другом детства. И мы друзья и поныне. Война — этот как сила природы, вроде разлива Хапи, человек не может ей противостоять. Он может либо быть ей раздавлен, либо стать ее частью, быть с ней, стараясь не пострадать от ее буйства и получить ее дары. Не в обиду тебе будь сказано, но мы, маджаи и нехсиу, лучше слышим голос Монту[182] и Апедемака, понимаем природу войны и умеем жить в ней. Вся жизнь мужчины у нас — война. За воду, пастбища, скот, поля… Сегодня ты можешь отбивать набег того, с кем вместе год назад ходил в набег на кого-то еще. А еще есть «Война голода», когда убивают без мести, чтобы сократить число ртов. Это жизнь, наша земля может прокормить стольких, сколько может. И если есть лишние рты — им лучше умереть в бою, а не от голода. Война — дело молодых, лекарство против морщин. И в каждом поколении должна быть своя. Не набег, а война. Иначе у юношей будет в голове глупое а в душе ненужное. Война — река, и, если ее долго сдерживать плотиной, то, если она прорвет заплот, то унесет много больше жизней за раз, чем ежегодные разливы. Потому что вымрут от старости те, кто помнил, что такое половодье, как при нем жить и что делать… Утратятся навыки и привычки, растеряются инструменты. Когда долго нет львов рядом, пастухи забывают, как надо оберегать стадо. Война — огонь. Надо держать его в очаге. На слишком малом огне, не говоря уж про потухшие угли, еды не сготовишь. А слишком большой, шагнув наружу, сожжет всю траву, людей и зверей. И тут я могу следить за огнем и беречь стадо от львов. А внизу… Кем я там буду?