Десятник распрямился, повернулся к женщинам и о чём-то заговорил с ними на непонятном Хори наречии — некоторые слова были ясны, хотя и звучали несколько непривычно, но в целом Хори, и так не то чтобы очень хорошо говорящий на нехсиу и маджайских наречиях, не понял ничего. Нехти же, надо сказать, вёл себя с женщинами уважительно и вежливо, хотя и было видно, что разговор даётся ему не так уж и легко — он часто замолкал, подбирая слова, и иногда переспрашивал непонятное. Голоса женщин, отвечавших ему, то по одной, то хором, были хриплы и слабы, как у старух.
— Они идут давно, от колодца Ибхут в горной стране. Я не знаю точно где это, господин мой, но не близко, ибо идут они уже половину луны. Женщины говорят, что идут они к слуге Повелителя, великого домом и скотом, да будет он жив, здрав и невредим, в крепость Сехемхакаурамаахеру[74]. Когда же я спросил их, женщин тех, почему не идут они в Кубан, оказалось, они из всех городов и крепостей знают только Семну. Три поколения назад там был кто-то, кто из их рода. Я спросил — как живут они в своей горной стране. Сказали они: «Мы не слышали ничего, кроме того, что эта горная страна умирает от голода». Так сказали они. И поскольку они знают, что египтяне ценят золото, собрали его они, сколько могли. И принесли, чтобы торговать им, за хлеб и припасы всякие.
— Принесите хлеба и пива! — крикнул Хори, обернувшись в ту сторону, где, по его расчётам, за стеной находились ослы и снятые с них перемётные сумы. Один из его новобранцев, гордо звавшийся Тутмос, тот самый ныряльщик с корабля, услышал его приказание. Не смотря на имя, это был крестьянин и крестьянский сын, до срока измождённый и изработавшийся, со спиной и коленями, уже будто раздавленными непосильным трудом. Впервые он наелся, кажется, только в армии, служил с удовольствием и старательно. Тутмос оставил то, чем был занят на ремонте стены, поклонился и исчез за стеной. «Наверняка и себя не забудет, — подумал Хори, давно уже заметивший, что при любой возможности что-то съесть Тутмос ей непременно воспользуется, даже если он только что пообедал, — скорее всего, ринулся выполнять, как только понял, что можно и самому кусок урвать. Ну и ладно».
Тутмос уже мчался дробной рысью, прижимая к потной груди четыре солдатских хлеба и смешно взбрасывая кривоватые ноги. Под мышками у него были два кувшина пива, и он изо всех сил старался донести всё, не рассыпав, быстро и прожевав то, что было у него во рту. Ещё он очень старался понравиться начальству.
Сонно-безразличные лица женщин оживились при виде снеди. Хори мотнул головой в их сторону, и Тутмос споро выгрузил в протянутые к нему почти по-птичьи тощие руки хлеб, нелепо изогнувшись при этом чтобы не выронить кувшин, поползший из-под левой руки. Придерживая его боком, он присел, ставя его на дорогу, перехватил второй, откупорил его и сделал глоток, после чего протянул передней женщине.
— Это я чтобы они не подумали чего, — извиняющимся и виноватым голосом сказал он командирам. Он всегда говорил, словно просил прощения за сам факт своего существования на земле. Непонятно откуда он извлек еще пучок слегка подвявшего зелёного чеснока и тоже протянул его передней женщине, очевидно, определив её как старшую. Не обращая ни на кого внимания, женщины устало и тяжело уселись прямо на землю и начали сосредоточенно есть, не обращая внимания на кусачих мух, даже не отгоняя их, но не забывая протягивать детям нажёванную кашицу из хлеба и пива. Те, большеголовые, тощерукие, с торчащими рёбрами и раздутыми животами, жадно, как воробьи, накинулись на угощение. Женщины передавали по кругу пиво.
— Видно, господин мой, не голодал ты, — тихо сказал Нехти, — Если они не ели долго, это может их убить…
Вероятно, это понимала и та женщина, которую Тутмос безошибочным чутьём вечного подчинённого угадал как главную. Теперь видно было, что все они вовсе не стары. То ли пиво, то ли еда придали бодрости их лицам и блеску глазам, но эта, хотя и казалась чуть моложе, повелевала ими всеми. Она что-то гортанно сказала остальным, и те послушно отдали все хлебцы ей. Хлебцы были убраны в суму, но пиво продолжало свой путь по кругу, и чеснок — тоже.
Теперь Хори рассмотрел их всех уже внимательней. Их лица были покрыты сложным узором инициационных шрамов в виде точек. Тела и одежды запылены, на шее — ожерелья из каких-то камней и костей, а также маленьких кусочков золота у главной. В волосах — перья, тоже запылённые до полной невозможности понять — какой же птице они раньше принадлежали. Но больше всего привлекали внимание Хори лица двух человек — «старшей дамы», как он назвал для себя командовавшую женщину, и её ребёнка, кажется, девочки. На фоне их тёмной, даже сквозь пыль явно почти негритянской кожи ярко выделялись светлые зеленовато-серые глаза.