Во всем виновата ночь. Это ее заскучавшая дурь, застывшая манной кашей, забивает голову и крутит что-то, пытаясь в свое удовольствие казнить остаток трезвого разума, чтобы другая помилованная часть, охваченная паникой и страхом, поддалась контролю и выбросила на сумеречный воздух тело или из окна, или через двери, как заблагорассудится ночи. Она не знает границ, она лишь приведением без стука вселяется в головы, когда человек беззащитен, когда он спит, чтобы диктовать чужими языками свои безумные, бесконечные идеи, которые на утро часто забываются.
Мы сидим в кафе – жизнь наша – скукота, ставшая незаменимостью, – так и протекает то в кофейнях, то дома, всюду окружения из стен и окон, сквозь которые проглядывается мир со свежим воздухом, шептанием ветра и прочей живостью. На улицах же мы пытаемся поймать отголоски жизни за окнами… Мы пялимся в окно, почему-то молчим. Тяжелые белые кучевые облака равномерно рассекают небо громадными кораблями, и я ощущаю, как они утаскивают вслед за собой мое внимание и мои навивные мысли. Я думаю только о том, как и почему думаю. В голове ни одной сформированной речи, одни лишь крючья, которые все пытаются и пытаются поймать что-то значимое, что-то ценное, но пустота грациозно избегает их острое жало крючка.
Становится неловко – Даша то смотрит вниз, то по сторонам, кусает губы, сводит брови… Она разглядывает ситуацию с разных сторон, но не со всех, лишь с двух или трех, которые только считает важными. Война какого года затянулась в ее голове – я не знаю. Я не знаю ничего, пока молчание набирает силы, чтобы нанести сокрушающий удар нашему дню. И я только жду ту самую разрушающую волну: действовать иначе так и не научился. Я отвлекаюсь теплым кофе от тягостных дум, проплывающими по вязкому небу облаками за стеклом, разноцветными затылками, носами…
– Могли бы никуда и не идти… – Раздраженно выдает она. Я почти что интуитивно чувствую, как напряглись, подобно сдавленной пружине, ее мышцы лица, особенно щеки, кажется, будто она вот-вот примется расстреливать меня угрозами.
Уши воем пронзил дверной хлопок – от вспыхнувших огней душерасщепляющих воспоминаний по телу пробежали табуном диких лошадей мурашки. Она ушла. Ушла! Ушла… Захлопнула дверь, захватив с собой небольшой темно-красный чемодан с вещами. Ее голос, ее духи… Все покинуло меня. Навсегда. Кроме памяти.
– Андрей! Я с тобой разговариваю!
Острый носок ее каблуков почти что рассек кожу моей голени. Терплю, зная, что она – вот она! – сидит прямо передо мной. Она не покинула меня, это только какая-то часть сознания все еще зачем-то сопротивляется…
– Извини, просто. Опять задумался…
– О чем? О чем ты так много думаешь в последнее время? Почему мне ничего не рассказываешь? Я обижусь, серьезно обижусь, если ты сейчас же ничего не расскажешь!
Молчу – щеки ее багровеют, к своему кофе в ближайшие, как минимум, минут десять она ни за что не прикоснется, а если мы не помиримся, то стакан и так и будет сиротливо доживать свой век на этом столике.
Сказать правду, что она – несуществующий, поддельный мир, с которым я по-настоящему не в состоянии прижиться, не могу. Я не могу разрушить наш общий мир, который наполовину принадлежит создателю – человеку – и субъекту, сотворенному из живых воспоминаний. Но и врать ей, именно ей, я не умею.
– Не знаю. Я не очень хочу говорить. Это все так глупо.
– Ты и так со мной не разговариваешь! – На каждую мою фразу она отвечает незамедлительно, ударом тока. – Я обижусь на полном серьезе, и тогда мы больше никогда не будем разговаривать! Никогда, слышишь?
– Не повышай голос, пожалуйста.
– С чего бы это вдруг?
Я чувствую, как по моему лицу, всему телу, бегают на крошечных лапках уродливые насекомые – это наш столик привлек внимание: людям ведь интересно знать, что творится вокруг, и особенно их привлекает шум. И я столько раз уверял себя в том, что любопытство – нормальность, столько раз бесчувственно, с полным безразличием наблюдал всякое и чужое, что вырывалось из-под контроля и утекало на всеобщее обозрение, но сейчас мне как никогда не по себе. Другое дело официанты: они бегают меж посетителей со своими блокнотами и подносами, и единственное, что их волнует, так это чаевые и конец смены.
Тревога моя доходит до точки кипения: а что, если кто-нибудь, пускай даже самый дальний знакомый, нечаянно занесенный именно в это кафе, именно сейчас, узнает наши лица, вздумает поздороваться так бессмысленно и нелепо… А что, если в кафе за любимой булочкой с клубникой зайдет именно она? Настоящая, живая, сущая… Не выдержу, я расколюсь …