Весь мир надломится и распадется на множество кусков, и во всем будет виновато ничтожное столкновение человека и куклы, и ведь обе они, Даши, станут бить себя в грудь, чтобы подтвердить подлинность собственного тела.
Зеленею. Мои щеки словно покрываются свежей травой. Голова кругом, в животе волнуются воды тошноты.
– Даша, выйдем на улицу: я себя неважно чувствую, – говорю я, по наивности считая, будто на тротуарах мы окажемся укрытыми от всего мира, будто там ничто не спровоцирует противостояние.
Как же я глуп…
– Что с тобой? – Лицо ее мгновенно меняется: озлобленность покрывается тенями озабоченности, переживаний, страха. – Что с тобой случилось?
– Все хорошо, просто тут так душно. Хочу выйти. Невыносимо.
– Идем скорее.
Она схватила стакан, сумку, поднялась – медлить нельзя. Зачем ее пальцам понадобилось соприкоснуться со стаканом? Может, все-таки она рассчитывала влить в себя остатки? И ведь мы оба знали, что опустошение стакана зависит только от дальнейшего характера разговора.
Она шла впереди с видом победительницы, как ни в чем ни бывало. Львица с пеленок, я же нелепо плелся за ней без гордости, высокомерия, чего-то высшего, лишь боязливо поджатый хвост как нельзя лучше описывал меня. Откуда перед людьми взялся стыд, несмотря на то, что я совершенно ясно воспринимал тот факт, что со стороны мы кажемся обычной парой, отчалившей от столика, я не знал. Мы ведь ничем не примечательны, обыденны. Тысяча за день вот так вот ступала по этому самому полу и будет ступать, мы лишь его ничтожная, неосязаемая, крохотная часть. Даже если бы мы вдвоем своим ничтожеством сумели бы кое-как заменить ту глупую тысячу, то над нами навис бы миллион, который вернул бы нас на наше законное место, на нашу ничтожную нишу: на полку ничейных. Ничейные узнают ничейных еще издали, и больше всего я боюсь оказаться опознанным.
– Так что случилось? – Сразу же взволнованно бросилась она с расспросами, как только за мной захлопнулась дверь.
– Не знаю, не понимаю, такое чувство, будто окружающий мир несущественный. Там, в кафе, слои тех картин, которые пишут мои глаза, разделялись, и самое странное и страшное то, что и ты расслаивалась, как и все несуществующее.
– Бред! Ты уже обязан понимать, что это собачий бред. Ну вот скажи, как можно усомниться в том, что отчетливо видишь, ощущаешь, знаешь на протяжении семи лет? Дай мне руку.
Она берет меня за руку, ее теплая кожа приятно согревает, влечет меня к себе, к раскрывшимся далям, на просторы которых именно сейчас мне ни за что не ступить.
– Чувствуешь?
– Чувствую.
– Что ты чувствуешь?
– Чувствую, как спокойствие низенькими волнами…
– Без отступлений, пожалуйста, – сурово упрекает она меня. Новое, только-только зародившееся желание наговорить выдуманные ощущения, даже не чувства, разбивается о нежелание слушать – я прибегаю к последнему, во что сам же не верю. Однако раньше она никогда не перебивала.
– Тебя.
– Тогда не смей сомневаться. Хотя бы во мне, – умоляюще выдавливает она.
От лживости выворачивает наизнанку, но я не подаю вида. Я лишь молча борюсь, но с чем? И зачем? Для чего пытаюсь уверить самого себя в том, что в корне ложно? К чему эти попытки самообмана? От слабости, невозможности смириться, утилизировать старую, перейти на новую почву? Обманываюсь, чтобы хоть как-то оправдать себя? Я не знаю ничего и, самое трагичное, боюсь сдирать пелену с той истины, чтобы разобраться в своем мире, а ведь истина просвечивает, но я упорно пытаюсь не замечать ее, уподобляясь слепцу.
– И вот скажи, молчание было так обязательно? И уходить тоже было необходимостью? Хорошо ведь сидели, пока не замолчали… А я там постигла плавность нашего тихого течения, которое будто только для нас и создали, несмотря на бурно пляшущие в округе потоки, нам ведь, в отличие от тех, некуда торопиться.
Конечно некуда, наше течение медлительно, плавно, специально подобрано, навеки неизменно, мысленно подхватываю я, хотя мысли мои разбегаются в разные стороны.
– Это все дискомфорт, ты же знаешь. Мне стыдно, что так выходит, что из-за каких-то глупостей…
– Ты назвал чувства глупостями?
– Сколько же часов или даже недель было бы сэкономлено, если бы я владел хладнокровием, если бы я только умел бы подавлять волнение. О, тогда бы столько наших разговоров было бы спасено, столько бы расцвело разговором… Да, – уверенно заключаю я, – я назвал свои чувства, наносящие нам урон, глупостями.
– Чувства и глупости – кардинально противоположное, – нахмурившись, утверждает она, но ведь я-то всем телом знаю весь идиотизм собственной лжи во спасение. – И кажется, именно ты продвигал эту идею.