– Вчера был тяжелый день.
– Правда? Я совсем, совсем не помню.
– Это из-за усталости.
– Да и ты был каким-то другим ночью. Не знаю, не достает слов… – Она задумчиво почесала лоб и затем покрыла руками мои руки. – Как будто…
– Словно после долгой мучительной разлуки? – Не выдерживаю я. В ответ Даша вздыхает. Странно, но полыхать ей совсем не хочется. Красные угольки постепенно затухают. Она подозрительно, чересчур спокойна. По-грустному спокойна.
– Может быть… – Она вырывается из объятий и как ни в чем ни бывало бросается мыть посуду. – Ты правда очень соскучился?
– Не представляешь как.
Говорю я откуда-то со стороны, меня словно сковали и закляли торчать безжизненным столбом на одном месте. Даша хитро улыбается – лицо я ее не вижу, но эту улыбку за семь лет научился воспринимать даже с закрытыми глазами. Выбрасывать глупые вопросы “почему?” и прочие – не в ее стиле.
Диалог заходит в тупик. Журчание воды бьет по нервам, кажется, будто этот шум единственная преграда, мешающая разговаривать. Кажется, будто струя, ударяя по тарелкам и чашкам, смывает с нас минуты, отмеренные нам свыше.
– Сегодня я какая-то уставшая, давай просто посидим в нашем любимом кафе? Или возьмем с собой кофе и булочки и пойдем в парк? Займем там скамейку под солнцем? Мы так редко бываем на солнце. Не знаю, не могу решиться. Ну что ты опять в своей манере стоишь и молчишь? – Сурово упрекает она меня, не оборачиваясь.
Острый ее палец втыкается ногтем в мое ребро. Больно. Терпимо. Как же я соскучился по этим резким касаниям, моей коже придется привыкать к ним сызнова. Даша смотрит на меня с пренебрежением, легкой озлобленностью, ожиданием какого-то толчка, действия, о котором мне никак не догадаться, – я улыбаюсь как последний дурак, не в силах укротить губы, которые самостоятельно дуют улыбку, а всему виной знание, что упрекает она меня только потому, что сама же запуталась в собственных желаниях и ей нужна помощь, которую она героически отвергнет. Если улыбка моя полностью спадет с моего лица – знаю наперед, – Даша посчитает, будто я чем-то обижен, и она окажется права – порой мне кажется, что она разбирается в моем настроении даже лучше, чем я, – и тогда затянется выяснение отношений… Эта улыбка – игра на удержание, которая ее раздражает.
– Может, посидим в кафе, если там будет свободно? – Тихо выдаю я.
– Хорошо, так и сделаем, все равно на улице погода не шик. Ветер какой-то сильный. Боюсь, в парке мне продует уши, у меня ведь с ними особые отношения.
– Знаю…
– Ты чего? Чем-то недоволен? – Брови ее играются: то изгибаются дугами, то выпрямляются в прямые линии, то поднимаются, то опускаются. И мне страстно хочется провести подушечками пальцев по ее густым бровям, только вот Даша такого не потерпит.
– Нет, – я почувствовал, как лицо мое само по себе омрачилось, – просто вдруг настроение будто испортилось. Сам не знаю почему.
– Все из-за того, что я не ответила взаимностью? Молчу? Ты же сам все прекрасно понимаешь, – она прижалась ко мне вплотную, позволив чувствовать, как раздувается и сжимается грудная клетка. – Я тебя люблю, очень сильно. Со вчерашнего дня у меня болит голова, поэтому мне сложно говорить о чувствах, но это ведь не убивает их.
– Знаю.
– Вот и хорошо. Я собираться.
По многолюдной улице – Владимирскому проспекту – мы медленно идем навстречу кафе. Столько незнакомых лиц вокруг, которые, чтобы не закружилась голова, остаются только незаметными тенями, и лишь некоторые все-таки бросаются в глаза, чтобы сразу же исчезнуть; мы подобны чужеродным частичкам, поселившимися на предоставленной нише, среди точно таких же чужеродных частичек. Не знаем никого, и никто не знает нас – механизм общества работает как нельзя исправно, а все сбои – попытки знакомства – устраняются тут же: нежеланием, боязнью и отстранением. Катастрофа нагрянула бы, если бы нас со всех сторон одолевали бы зазнавшиеся, возмущенные, озлобленные, трактующие оды о морали лица, тогда бы наше наигранное счастье растрескалось бы, не выдержав давления…
Но мы одни среди густого потока людей.
Она лепечет о сложном сочетании кричащих цветов в одежде, в чем я совершенно ничего не смыслю, для меня черный и белый – верх совершенства. За годы совместной жизни вкус мой так и не усложнился, может, только от того, что о кричащих цветах она только говорила, а только беззаботно слушал? Наконец, теория резко переметнулась к осуждающим примерам ошибок:
– Только посмотри вон на ту стерву. Ну когда же до них дойдет, – умоляюще и устало протягивает она, как школьный учитель, лишившийся надежды вбить в шаткие головы детей основы правил, – что идиотский ярко-желтый длинный маникюр, просто-напросто размалеванное лицо, да еще эта салатовая майка с ярко-оранжевыми шортам строят из нее полную дуру? Никакого чувства достоинства. Где величие? Ему не нашлось места на ее одежде! – Переходит Даша на полушуточный тон, однако шутки ее часто серьезны. – Как думаешь, сколько в ней романтики?