Я демонстративно покрываю ее ладонь своею, перед этим бережно вытянув ее руку на центр стола – так нас точно никто не станет отвлекать. На душе мерзкая морось, она сыплется нескончаемо, и я прикладываю все усилия для борьбы с той червоточиной. Брови мои – индикаторы, – извиваясь, телеграфируют внутреннюю борьбу, трудятся изо всех сил, пыхтят.
– И что же ты вспомнил? Тот день с Полиной?
Тон ее обвинительный. Несмотря на то, что эта мною ненавистная до белой горячки Полина упоминается сейчас как надежный рычаг для воспламенения скандала, я все еще верю в неиспорченность дня… Вон – видно через окно, – разрывая облака, на асфальт льется солнечное золотце, листья на деревьях, выросших прямо на середине Большой Конюшенной, кажутся ярко-зелеными, будто какой-то художник-труженик решил позаботиться и подложить под каждый листок тоненькую светящуюся пластинку. В этом кафе мы не единственная влюбленная пара: в уголке, слева от входа, мужчина с женщиной о чем-то шепчутся. Их никто не слышит, но языки их заплетаются от переполненности чувствами и выдают порой что-то невнятное, и они не переспрашивают друг друга, понимают все и без слов, для них разговор – только вынужденная формальность. Сквозь общий гам, если навострить уши, просачивается тихая музыка. Такая тихая… И, прислушавшись к ней, я уже почти что готов пригласить Дашу на танец, только вот она стесняется и потому огрызается на подобные предложения с видом мудрой и оскорбленной девы. Да и привлекать лишнее внимание – нынче чересчур рискованно.
– Да, именно ту дурацкую прогулку, – иду я в атаку, рассчитывая измотать ее сразу же, хотя голова моя так и не поднялась.
– Мог бы бросить меня. Зачем тебе такая стерва как я? Которая…
– Даша, твоя подружка никак не влияет на мое отношение к тебе, стал бы я с самого утра долдонить одно и тоже, если бы…
– А вот на настроение… – Обиженно и гордо перебивает она. И ведь ее довод звучит слишком истинно.
Руку она вырвала, и теперь для меня опасно пытаться покрыть ее ладонь вновь.
Справа отдаленными громыханиями до ушей долетают реплики кассирши и гостей. От осознания, что мы на самом виду, что за нами наблюдают, мое мировосприятие пускает трещины страха. Я будто перестаю видеть, все окружающее будто обретает прозрачность, из-за чего я обречен на слепоту внешнюю, когда физически глаза видеть способны, но какая-то пелена вне закрывает взор. Я словно залегаю на самое дно глубокой конуры, и как же оттуда, из того ветвящегося царства кромешного мрака, в котором глаза слепы, полностью наблюдать картину мира, критиковать его, размышлять над ним?
Скованность изнуряет, и я знаю, что она – красная тряпка для Даши, но все равно продолжаю размахивать ее.
За два месяца обдумалось многое, мысленно я исправлялся тысячи раз, но сейчас вялую попытку мою сдерживает дикий животный страх…
И все же я кое-как беру над собой верх:
– Даша, – неуверенно начинаю я, она же меня слушает со всем вниманием, немного поддавшись вперед, немного насмешливо. От напряжения даже ее пальцы застыли в каком-то ломанном ожидании, – то прошлое ничего более не значит, оно застыло где-то в отдалении среди календарных чисел. И даже если тогда что-то и оскорбило, то со временем, к сегодняшнему дню уж точно, то жало выпало из моей раны, сгнило и обесценилось…
– Твоя способность порой красноречиво выражаться всегда меня впечатляла, – перебила она, а ведь только-только разогнался. – Как думаешь, сколько минут тебе понадобилось, чтобы закончить?
– Как минимум десять, хотя, знаешь, книгу в двести страниц обычные люди за десять минут не прочитывают, да и за день тоже.
– Вот и славно, можешь дома приступить к написанию, потом я обязательно кинусь упиваться написанным.
Я довольно улыбаюсь: в свободное время больше всего мне нравится писать, и она это знает.
– Может, тебе хочется поговорить о чем-нибудь другом? – Спрашивает Даша.
Я поворачиваю голову направо: под одним из столиков ноги очередной влюбленной парочки сплелись в тесных касаниях. Да, мне определенно хочется говорить о чем-нибудь другом, а не выяснять отношения, поднимать истории многолетней давности… Хочется выплескивать возвышенное, необъяснимое, загадочное… Внутри меня ликует каждая клеточка и не потому, что я избежал волчьей ямы, а потому, что мир благосклонен ко мне, что ему не в тягость награждать человека любовью, распускающей сад души, в котором, кроме благоухания разноцветных цветов, наперебой раздаются канонады певчих птиц: каждая маленькая пестрая птичка изо всех сил, насколько позволяют ее крохотные голосовые связки, пытается затмить собственным пением пение другой, и музыка их в общем плане, вопреки законам, по которым подобное стремление перекричать друг друга выливается в бездарную какофонию, сочится вдоль воздушных нитей красиво и мелодично, будто иначе и быть не может.