– Ты чего репу морщишь, Данилыч? – полюбопытствовал Сапог, с наслаждением вытягивая ноги, обутые в заляпанные слякотью казаки. – Не рад, что ли, что родной сын от хозяина прибыл?[2]
– Почему же, рад, – после недолгой паузы ответил Данилыч. Оглядевшись, он подвинул к себе рассохшийся табурет и осторожно сел на него. Старое дерево скрипнуло, но выдержало вес мужчины. – Я просто в толк не возьму, почему мы сюда приехали. Я баню затопил. Картошки с салом нажарил, из подвала огурчиков и опят соленых достал…
По изжелта-морщинистому лицу Данилыча, напоминающему выжженую, потрескавшуюся землю, заскользила смутная тень, и Сапог, пристально наблюдающий за отцом, это заметил.
– Ну же. Договаривай, я ведь вижу, что тебе есть что сказать, – произнес он. – Не обязательно ждать, когда бухач язык развяжет.
– До того, как тебя забрали, ты называл меня отцом, – с трудом выговорил старик. Было видно, что он избегает колючего взгляда сына. – А не Данилычем. Вон, для Лехи я Данилыч. Для своих деревенских я Данилыч. А для тебя я отец, Леня.
Сапог засмеялся и, положив ногу на колено другой, лениво покрутил в воздухе казаком, со стоптанного каблука которого на грязный пол упало несколько капель коричневатой жижи:
– Так вот чего ты напрягся… Это напрасно. Подумаешь, огорчился на «Данилыча». У нас вон одного перца Вафлей звали, и ничего, крутился как-то. Правда, под шконкой в основном…
– Ты на что-то обиду держишь? – напрямик спросил Данилыч.
Сапог перестал улыбаться.
– Обиду держат обиженные, батя, – тихо произнес он. – Они на то имеют свои причины. Не равняй меня с ними.
– Послушай, Леня, – мягко заговорил Данилыч. – Мы не виделись три с половиной года. Если что-то и было хреновое между нами, давай забудем об этом. Хоть сегодня. Я не понимаю ваших законов и ваших понятий, по которым ты хочешь жить даже здесь, на воле. Не лови меня на слове. Привыкай к тому, что ты наконец-то на свободе, сынок.
С этими словами он принялся выставлять на кабельный барабан нехитрую закуску: рыбные консервы, шмат сала, черный хлеб, репчатый лук, вареную картошку «в мундире». За снедью последовала тяжелая артиллерия в виде бутылок, наполненных мутным самогоном.
Сапог наблюдал за ним с чувством снисходительного презрения, словно перед ним был не родной отец, а некто посторонний, неуклюже и тщетно пытавшийся выполнить какую-то работу, вроде отвинчивания от детали закисших болтов, используя вместо мощной отвертки монетку.
– Что-то здесь дубак, Леха, конкретный, – сказал он, энергично потерев ладони. Раздался шуршащий звук, будто вместо кожи соприкасались неоструганные доски. – Околеем ночью.
Леха подошел к стене, провел заскорузлым пальцем по едва заметной щели между пенопластом, пластинами которого было обито все помещение.
– Не знаю, Сапог. Я старался, – сказал он неуверенно.
– Фигово старался, – фыркнул Сапог.
– На втором этаже обогреватель.
– Тут же печка есть, – сказал Данилыч, указывая на самодельную, черную от копоти конструкцию из пропанового баллона.
– Можно и печь, – оживился Леха. – Я наверх, за обогревателем. А дровишки в гараже, в углу.
Когда он взобрался на второй этаж, Данилыч двинулся к сыну.
– Не так я представлял нашу встречу, – хрипло произнес он, и губы его задрожали.
Лицо Сапога окаменело. Он убрал ногу с колена и медленно, не спеша поднялся.
– Почему мы в этом гадюшнике? – продолжал Данилыч. – Этот раздолбай Леха… тебе нужно начинать жизнь с нового листа, Леня! А ты… Сапог! Какой ты, на хер, Сапог?! У тебя ведь есть имя, Леонид!
Уголовник хмыкнул и молча выставил казак, задрав вверх облезло-поцарапанный носок.
– Я ненавижу пендосов, но ковбойская тема рулит, – пояснил он с усмешкой. – Настоящие крутые парни – эти ковбои. Вот и кликуха у меня такая. И вообще, времена меняются, батя. Так что не делай круглые глаза. Если вдруг услышишь что-то такое, что не ожидал услышать.
– Ты стал чужим, – прошептал отец. Побуждаемый эмоциональным порывом, он распахнул свои корявые руки в стороны, намереваясь заключить в объятия сына. Помедлив, словно все еще сомневаясь, Сапог шагнул навстречу отцу, и они обнялись.
– Я так ждал тебя, – все так же тихо произнес Данилыч, крепко прижимая к себе сына. – После того, как пропала Нина… У меня никого, кроме тебя, не осталось.
– Что ж. Я тоже рад, что ты жив-здоров. Только обо мне ты вспомнил тогда, когда твоя подруга свинтила черт-те куда.
Данилыч резко отстранился от сына, словно от него полыхнуло нестерпимым жаром:
– Не говори так. Мы любили друг друга. И она… – Он замешкался, словно растеряв весь словарный запас и не зная, как продолжить фразу.