ТУПИК
О.Р.
1.
Когда едешь в поселок Шахты из райцентра Сыры, проезжаешь это место. Слева, на склоне горы стоят камни кругом. Это древнее захоронение, ему больше четырех тысяч лет. Когда делали эту дорогу, пришлось срезать часть кургана, и поэтому, по правилам, позвали археологов. Курган вскрыли, обнаружили внутри каменной ограды из стоячих камней (по-научному это называется «кромлех») идеально вписанный квадрат, а сама эта квадратная каменная ограда по диагонали пересекалась крест-накрест, образуя четыре треугольника. В самом центре и были найдены две могилы, сложенные из плит песчаника, и сверху прикрытые тоже плитами. В одной, подогнув ноги, в позе зародыша, лежала женщина, а в другой – маленькая девочка, вероятно дочь. Четыре тысячи лет назад тут царил матриархат, и, скорее всего, такая сложная огромная могила строилась не для обычной женщины.
Когда я еду в Шахты или обратно, я всегда здесь останавливаюсь, хоть на несколько минут. Брожу между менгиров огромного круга, иду по диагоналям квадрата, будто по каменному конверту, силясь понять это, задержавшееся в дороге, огромное старое письмо. И только напоследок, перед уходом, подхожу к пустым могилам, заросшим травой, присаживаюсь на корточки, глажу колючую траву. Могилы молчат, и что бы они могли нам сказать? Только то, что на поверхности, только то, что мы можем увидеть глазами: круг ограды, квадрат нового вечного дома, треугольники, сходящиеся прямыми углами в самом центре, в тех, кого хотели надежно спрятать в земле, в каменных ящиках. Женщину и девочку. Царицу и ее дочь.
Отчего они умерли? Как это было? Может, умерла или была убита мать, а дочь должна была сопровождать ее в потустороннее «всегда»? Или эпидемия скосила дочь, и мать не захотела ее оставлять? Или их жизнь стала жертвой ненасытной богине, с головой буйволицы и вечнобеременным животом женщины, что каменными изваяниями стоит по всей огромной хакасской степи? Нет ответа. Только тот, что видят наши глаза – круг, квадрат, треугольники…
2.
… В Шахтах живет много женщин. Они тянут этот поселок, застывший в безвременьи, в тоскливом ожидании никогда не случившегося открытия местного металлургического завода. Тот остановился в год моего приезда сюда, в середине девяностых, и все, кто на нём работали, мужчины и женщины, ушли в вынужденный отпуск без содержания. Кто был посообразительнее и легче на подъем, уехал сразу, остальные остались ждать – и наблюдать, как медленно разрушается поселок, завод и их собственная, отложенная «на завтра» жизнь. И женщины первыми стали выходить из этой комы ожидания, обустраивать дома и квартиры, сажать картошку, заводить живность – коз, кроликов… Всё, что я видел в Шахтах живого и оптимистичного, имело женский род. Мужики больше пили, между запоями хмуро делая свою мужскую работу по хозяйству, нехотя искали временный заработок, чтобы на кусок хлеба и на бутылку, а женщины жили, уже понимая, что они здесь надолго. Работали, где могли, копались в огородах, рожали детей. И шли в церковь. Они, и еще дети, стали моими первыми прихожанами.
В тот, первый мой год в Шахтах, когда местный Дом культуры, выстроенный в конце сороковых, огромный сталинский дворец с барельефами облупившихся флагов вокруг заботливо подкрашенных серпа и молота над огромными воротами входа, сдал нам в аренду здоровенную комнату на первом этаже, мы собирали по воскресеньям, после богослужений, двадцать – тридцать детей. Эта «воскресная школа» гудела, как улей, когда мы устраивали игры или репетировали сценки к праздникам.
Из всего досуга в поселке тогда остались несколько вялых школьных кружков, в ДК тлела взрослая самодеятельность, да угрюмый мужик, которого все звали просто Вовой, вырезал из дерева разные фигурки. Иногда я заглядывал к нему в мастерскую, благо она была по соседству, пил крепкий чай вприкуску с рафинадом и ароматом сосны и кедра, и рассматривал его творения, расставленные по полкам. Вова любил вырезать фигурки людей – монахов, рыцарей, принцесс. Сейчас-то я понимаю, что это была такая разновидность побега от действительности, а тогда меня просто поражала его способность из заготовки за десяток-другой минут сделать проглядывающую из дерева фигуру человечка, это напоминало волшебство. Казалось, сейчас дернется складка деревянного платья, и человечек завопит из непрорезанной еще плоти: «Эй, давай быстрее! Ну чего ты там возишься!»
Жил Вова в Тупике, деревне, что находилась километрах в шести от Шахт, не очень далеко от вскрытого захоронения-кромлеха. Деревня получила свое странное название оттого, что в сорок первом, когда началась война, тут остановилось строительство железнодорожных путей, тянущихся от Красноярска через Сыры в сторону угольных разрезов, где нынче Абалаково. После войны дорогу продолжили тянуть, а «тупиковое» название у деревни осталось. На окраине деревни, в бараках у разъезда, на перекрестке железной дороги и трассы, где жили железнодорожники, он и обитал, соседствовал еще с тремя семьями, и в Шахты приходил пешком, через день, на местную котельную, где работал истопником. А в остальные дни, после обеда, приходил в свою мастерскую, в ДК. Детей в его кружке было мало, потому как характер у Вовы был тяжелый, как и его рука, а еще он был глух, как пень, говорили, что это последствия какого-то детского заболевания. Поэтому Вова в разговоры вступал редко, и не всегда понятно, и надо было очень любить резать по дереву, чтобы прийти к нему на занятия. Впрочем, Вову малое число детей вполне устраивало, он раздавал им задания на листочках, резачки и заготовки, а сам устраивался у своего верстака и тоже резал, иногда бросая взгляды на свою паству.