С утра Себастьяни ощущал прекрасное расположение духа. Он был уверен в удачном исходе предстоящего сражения и совершенно избавился от гнетущих мыслей о судьбе сына. Будущее старинного рыцарского рода уже не беспокоило его: он знал, что Провидение не оставит семью Себастьяни.
Причиной столь скорой перемены настроения был вещий сон, который генерал увидел ночью. Ему снилась прекрасная дева, вызывавшая в памяти образы античных богинь и даже на какое-то мгновение показавшаяся ему знакомой. Эта Венера Каллипига откровенно домогалась его ласк и призывала сойти к ней на ложе, поразительно напоминавшее знатоку древностей варварский щит, виденный им в коллекции известного парижского мецената. Коварная искусительница протягивала ему бокал амброзии, словно приготовленной из лепестков изумительной пурпурной розы, которую дама готова была предложить ему вкупе с вином страсти. Как знать, устоял бы Себастьяни перед бесовскими чарами, не произойди следующее: пальцы, державшие хрустальный фиал, разжались еще до того, как генерал успел оценить пикантность положения. Таинственный напиток пролился на землю, а француз, словно подгоняемый неведомой силой, собрал осколки и спрятал их в шелковый фуляр. На этом сон и закончился, но, пробудившись, Себастьяни еще некоторое время был погружен в размышления об увиденном.
Посетившие его в ночи образы он истолковал в самом выгодном для себя смысле и этим весьма потешил собственную гордыню. Падение бокала он расценил как решительный отказ шевалье от позорного прелюбодеяния и, хотя, конечно, знал за собой проделки, достойные самого Дон Жуана, предпочел счесть такой отказ указанием свыше на его подлинную сущность — священное благоговение перед супружескими узами, скрепленными самой Матерью Церковью, в сочетании с благородным презрением ко всякому намеку на адюльтер. А то, что осталось от бокала, было собрано, конечно же, в память о блестящей победе, одержанной им — генералом доблестной французской армии — над воплощением самого врага рода человеческого, — в этом христианский воин был убежден совершенно.
Ни минуты не сомневаясь, что сон в руку, вдохновленный Себастьяни уже предвкушал близящийся сокрушительный разгром русского медведя. Он гарцевал на любимом Баярде перед пестрым строем императорской кавалерии в окружении верных офицеров, ощущая на себе восторженный взгляд сына, и в его голове рождались слова приветственной речи к солдатам.
Он не успел и рта раскрыть, чтобы произнести первую фразу, как услышал у себя над ухом непривычно взволнованный голос Гюстава Дюрвиля:
— Mon général, я обязан поставить вас в известность о некоторых обстоятельствах сегодняшней ночи, которые, по моему убеждению, могут повлиять на исход сражения.
Себастьяни удивленно вскинул глаза: в первое мгновение он хотел было отчитать Дюрвиля за то, что тот бесцеремонно нарушил ход его мыслей и таким образом испортил блестящий экспромт, но, выслушав обращение, он вдруг почувствовал, что легионер поведает сейчас еще о каком-нибудь предзнаменовании, и жестом дал понять, чтобы тот продолжал. Дюрвиль пересказал свой сон. Генерал еще никогда не видел обычно даже излишне уверенного в себе командира драгун в таком подавленном состоянии духа: рассказывал он сбивчиво, мускулы изуродованного лица то и дело подергивались, глаза горели каким-то нездоровым, потусторонним светом. Под конец с фатальной обреченностью в голосе он произнес:
— Monsieur, до сих пор я не проиграл ни одной схватки, а сегодня познал на себе действие самой страшной в этом грешном мире силы — женской страсти, и теперь я знаю наверняка, что пришел мой конец. Я чувствую — скоро прольется много, очень много французской крови. Господь сегодня не с нами.
Генерал с трудом сдерживал чувства, овладевшие им во время рассказа. Он недоумевал: «Как понимать происшедшее? Полковник не мог этого выдумать, в противном случае следовало бы поверить, что он подсмотрел мой сон. Нам снилось почти одно и то же, а смысл увиденного прямо противоположный! Каким же в действительности будет исход боя? Во всяком случае, мой сон не предвещает поражения, и почему я должен доверять предчувствиям какого-то суеверного мужлана, а не тому, что видел сам? Господи, укрепи меня в Святой вере!» Однако вера Себастьяни в будущий успех была уже поколеблена. Откровения Дюрвиля буквально лишили его покоя, и ему едва хватило воли дать фаталисту достойный ответ. Прозвучала напыщенная фраза следующего содержания: