За стенкой у Гвидона жил Бяня — абориген Петроградской стороны, как он сам хвастался, петербуржец в десятом поколении.
— Я тебе зуб даю, руку на отсечение и вообще не сойти мне с этого места, если я, благородный человек, тебя обманываю: мой прапрапра… в общем, какой-то далекий дед дворянин недорослем был зачислен капралом в Павловский полк. Император Павел, убиенный, — ну, ты историю знаешь — вызвал его в Петербург, и этот самый мой пращур служил чуть ли не с шестнадцати лет в охране Инженерного замка… Хотя его потом Инженерным назвали, ну ты знаешь… И вот этот предок после заварухи с убийством царя попал в опалу, но в конце концов все-таки дослужился в гвардии до полного генерала. Вояка был знатный — Абдулов-Лейпцигский. Это ему за «Битву народов» вторую часть фамилии дали. Не слыхал? Странно — ты ж вроде интеллигент, историю знать должен… Ну да ладно. Вот он-то и был первым петербуржцем в нашем роду. Дворец имели на Французской набережной, к Кутузовым — соседям — визиты делали, а потом… Что было, то было — можешь, конечно, не верить, но это чистая правда.
Лицо Бяни приобретало страдальческое выражение.
— А сейчас я — усохший отпрыск славного рода. Вот, сижу тут в квартире, которая, между прочим, когда-то моим деду с бабкой принадлежала, невостребованный, водку дешевую с тобой пью. Цени!
Гвидон ценил Бяню, служившего в театре разнорабочим на подхвате, понимающе хлопал его по плечу:
— Жизнь все расставит по своим местам… И всех…
— Эт точно! — приободрялся Бяня. — Пришло время собирать камни, как сказано в Книге Книг, только вот «камни» все замшелые да почерневшие! — И он смотрелся в зеркало, разглядывая набухавшие под глазами мешки и неухоженную седеющую бороду, начинал корчить себе рожи. — Бя-я-ня, Бя-я-ня! Бяня и есть… Все ясно, как простая гамма.
Однажды «абориген» Бяня предложил артисту-«лимитчику» купить комнату у одной старушенции, да не просто так, а путем прописки на лишнюю жилплощадь — бабушка занимала слишком большой метраж для своей скромной персоны. А владела она ни много ни мало двумя комнатами в 12 и аж 32 (!!!) метра в знаменитом доме Бенуа — шедевре неоклассического модерна начала века. Этот огромный домище строился на деньги Первого Российского Страхового общества перед Германской войной, имел массу дворов, парадных и обычных — «колодцев» и выходил разными своими фасадами сразу на три улицы: Каменноостровский, Кронверкскую и Пушкарскую. При Советах въехала сюда разнообразная пролетарская и «сочувствующая» публика от самого «Мироныча» Кирова, не пощадившего стоявшую рядом старинную Матвеевскую церковь, до великого Шостаковича, который, впрочем, тоже вряд ли сочувствовал осиротевшим местным прихожанам. Интересовавшей Гвидона бабульке, а тогда еще молодой совторгслужащей, и ее семейству досталась жилплощадь в корпусе по Пушкарской. С годами она осталась одна в своих бескрайних двух комнатах: муж погиб на фронте, младшие дети не пережили блокаду, а старшая дочь тоже давно умерла от непонятной болезни, едва выскочив замуж и даже не оставив внуков. По словам Бяни выходило, что на «лишнюю площадь» можно было прописать любого человека с улицы — все умещалось в рамки закона, а хозяйка совсем не была против добавить к своим «гробовым» конвертируемую валюту.
Настал день, когда Гвидон решился наконец посетить бабушку и договориться о сделке. Гвидону старушка сразу понравилась: «Видно, добрая бабуля. Торговаться не станет, и разных маразматических заморочек с ней, похоже, не будет». Юркая, вполне еще крепкая и жизнерадостная, хозяйка сразу засуетилась, захлопотала на общей кухне. Угощая измученного жизнью артиста, с гордостью «по секрету» поведала, что ей вот-вот стукнет девяносто восемь и она мечтает отметить столетний юбилей. «Вот это я понимаю! — восхитился Гвидон. — Такое впечатление, что из их поколения — тех, кто до революции родились, — редко кто не дожил до девяноста. Нам бы до шестидесяти протянуть… Нет — хотя бы до семидесяти пяти, а то уже сейчас память хреновая и башка трещит ко всякой перемене погоды». Правда, он тут же вспомнил, сколько таких, как эта бабулька, лежит на Пискаревке или где-нибудь в бескрайних сибирских просторах, устыдился и подумал: «Кто-то из великих сказал: пока человек не потерял чувства стыда, он остается человеком. Значит, у меня еще не все так плохо». Хозяйка-долгожительница сочувственно выслушала Гвидонов рассказ о мытарствах артиста без прописки и тут же согласилась на его предложение — сумма в 2500 долларов казалась ей целым богатством. Гвидон тут же безропотно отдал деньги и решил, что дело в шляпе.