— Должен, кстати, заметить: вы неумеренны, друг мой, поэтому выпить вам не предлагаю. Документы-то не забыли от волнения? Реплику-то хоть помните?
— Конечно нет! То есть да, не забыл, конечно! — заверил Гвидон.
Отсчитывая аванс (надо сказать, весьма приличный), барон вещал:
— Сейчас я отвезу вас в «Ройал» — там все формальности уже улажены, — кстати, по дороге как раз заедем в театр, и я введу вас в курс постановки.
Гвидон мысленно улыбнулся: «Видел я ваш театр!»
— Вам останется только разместиться на новом месте, и до завтра вы свободны, но помните — в девятнадцать ноль-ноль спектакль! Вашу даму встретят в аэропорту, доставят прямо в отель — можете не волноваться.
На улице они сели в шикарный лимузин и уже через минуту были в театре. Персонал расступался перед Хорном, не обращая никакого внимания на его спутника. «Как же так?! Ведь я автор пьесы! Я написал „Паратино“!» — внутри Гвидона все кипело.
Барон заметил его состояние:
— Вас смутило, что нет анонса? Вечером будет афиша, но поверьте мне — вся культурная Москва в ожидании нашего спектакля.
Немец повел его на сцену, стал показывать декорации, объясняя:
— Я решил оформить все в духе русского авангарда двадцатых годов, в стилистике «Окон РОСТА», супрематизма Малевича. Вот видите — татлинская башня Третьего Интернационала, а каморка папы Карло, по моему замыслу, должна напоминать подвал Чека. На что, по-вашему, похож очаг?
Замороченный Гвидон только хлопал глазами.
— Напрягите воображение! — не отставал Хорн.
— Буржуйка какая-то, что ли…
Немец оживился:
— Смешное слово. Вы сказали «буржуйка»? Впервые слышу — русский язык все время преподносит сюрпризы. Но я-то задумывал очаг как паровозную топку.
Гвидон уловил смысл:
— «Наш паровоз, вперед лети?» Это как раз в духе моей пьесы!
Лимузин мгновенно оторвался от театра, потом свернул по бульвару на Петровку. Гвидон был поражен не столько видом «Ройала» — тоже московский постмодерн после евроремонта, в русском стиле с башенками по углам и красного полированного камня галереей первого этажа — сколько старинным монастырем. Гвидон успел полюбоваться древней монастырской колокольней и изображением неведомого ему святого над воротами, резаным в камне средневековым искусником. Окрыленный, он быстро заполнил анкету на «Reception», теперь уже сознательно сообщив в качестве даты рождения день премьеры (очень уж хотелось получить в этот день подарок, а в качестве места жительства квартиру на Пушкарской) — и отнес в номер вещи, попросив Хорна подождать, — тот даже предложил вернувшемуся вскоре Гвидону провезти его по Москве, но артист-драматург попросил лишь подкинуть до ЦУМа. Здесь Гвидон начал тратить аванс: купил себе дорогущие зимние ботинки. Потом он пешком добрался до отеля и переодел их, выставив в коридор старые, бутафорские. «Консьержка выбросит». Теперь душа его рвалась на прогулку, да и до приезда Зины оставалось, по его расчетам, еще пара часов. По Столешникову переулку Гвидон вышел на бывшую улицу Горького.
Тверская вдруг показалась Гвидону приветливее, а дорога короче: «И люди все прилично выглядят. Бомжей практически нет и „кислотной“ молодежи». Даже дышалось легче. На этой радостной волне Гвидон даже прогулялся до самой Манежной. Колпаки подземного универмага его не привлекли, зато сразу приглянулись увенчанные шатрами с золочеными орлами ворота: «Раньше я их здесь не видел. Наверное, восстановили давно снесенные — чудо какое!» Поравнявшись с этой диковинкой, он спросил благообразную москвичку неопределенного возраста, бившую земные поклоны, что это за «новая достопримечательность».
— Это Воскресенские ворота. Раньше вся Россия их знала, до большевиков и «Макдональдсов». А в них — Иверская часовня. Образ чудотворной Матушки Иверской Вратарницы — она Москву от всех бед и напастей веками оберегала. Вы-то, вижу, из провинции?