VIII
В доме воцарилась торжественная тишина. Ни один посторонний шорох не нарушал этой торжественности. Складывалось впечатление, будто огромная каменно-человеческая глыба набрала в символический рот воздух и замерла в ожидании, не решаясь сделать выдох. Так старый дом на Петроградской встретил Авдотью. Твердой поступью она прошествовала через двор к подъезду, помоечные кошки и собаки шарахнулись во все стороны, признав в ней пришельца извне. Покорив восемь лестничных маршей, она беспрепятственно вошла в Тиллимову квартиру, благо двери были предусмотрительно распахнуты настежь. Увидев желанную гостью на пороге своей комнаты, мило улыбающуюся, с уже знакомыми сумками наперевес, Папалексиев растерялся. Авдотья застала его врасплох: он едва успел переодеться в парадный костюм, к тому же от посетительницы исходил такой волнующе-неведомый запах, перебивающий даже испарения любимой Тиллимом помойки, что последняя, тут же придя в негодование, начала двигать стремительные испарения в прикрытое окно, и то, в свою очередь, с шумом распахнулось от неистовой ревности к обаятельнице хозяина. Тиллиму ничего не оставалось, как наглухо закрыть своенравное окно, и он бросился исполнять необходимые манипуляции со шпингалетами, на ходу оправдываясь перед гостьей:
— Ты знаешь, я только что пришел с работы и не успел прибраться. Все дела, дела — некогда дух перевести.
— А я тоже прямо с работы. С трудом нашла твою квартиру: на лестнице мрак и номера не разглядеть. Хорошо, что ты догадался оставить двери открытыми: я, как только увидела свет, почему-то сразу решила, что это ты меня ждешь, — прощебетала Авдотья в простоте душевной.
Только тут Тиллим вспомнил, что так и не ввернул лампочки. «Перестраховщик! Смутьян отъявленный!» — негодовал он. Авдотья тем временем уже забыла о мрачной лестнице и с интересом разглядывала обстановку Тиллимовой комнаты:
— А у тебя очень даже мило. Сколько книг! — Подойдя к шкафу, она достала один из томов энциклопедии Брокгауза на букву «Т» и принялась его листать. Остановившись на определенной странице, взволнованно зашептала заголовки словарных статей: «Троекуровы… Троерохнова… Троеручица… Троецвет…» Очевидно, не найдя нужного слова, захлопнула книгу и спросила:
— Ты очень много читаешь?
— Конечно. Для того чтобы много писать, нужно много читать. Я каждый день прочитываю по сто страниц классиков и повышаю свой профессиональный уровень, — гордо заявил Папалексиев.
Любознательная гостья уже добралась до нот, которых в Левиной библиотеке было предостаточно, и это повлекло за собой очередной вопрос:
— А ты еще и музицируешь?
— Как видишь! — самодовольно отвечал Тиллим, освоившийся со своей ролью человека искусства. Он врал напропалую, хотя сам не вполне понимал зачем. — Если мне не пишется, я сажусь за рояль и играю. Иногда часами. Это помогает вернуть вдохновение. А больше всего я люблю играть, когда меня слушают. К сожалению, сосед вчера попросил рояль на время, а то я и тебе бы сыграл… Чайковского.
Чайковский был тем композитором, чья фамилия в сознании Тиллима прочно ассоциировалась с понятием «серьезная музыка», подобно тому как фамилии Репин и Пушкин символизировали для него, соответственно, живопись и поэзию. Впрочем, у Тиллима на слуху были еще имена Баха и Моцарта, но он не знал ни одного их произведения, а главное — никогда не слышал суждений о их музыке и поэтому решил этих композиторов не трогать.
— Да ты не расстраивайся, что не сможешь для меня сыграть. Честно говоря, я вообще равнодушна к Чайковскому и больше люблю Шопена, — поспешила утешить хозяина Авдотья.
— Да я и не расстраиваюсь, — честно признался Папалексиев, но, не удержавшись, тут же опять соврал: — А Шопен меня тоже за душу берет.
Наконец Тиллим понял, что пора садиться за стол, иначе разговор об искусстве заведет в такие дебри, где он неизбежно заблудится. Предложив выпить за знакомство, не дожидаясь согласия гостьи, он наполнил стакан содержимым графина, но тут Авдотья спохватилась: