То был типичный петербургский-ленинградский дом, из тех, что в совокупности образуют центральную часть невской столицы. Изрядно траченный временем фасад, подобно поеденному молью фраку, сохранял в себе черты изысканной архитектуры. Серебряный век модерна еще теплился в лепнине потолков, майолике отслуживших свое печей, зеленоватой меди дверных ручек и замысловатости кованых лестничных перил. Правда, вряд ли оставались в доме жильцы, помнившие те времена, когда зеркала парадных вестибюлей отражали пылких юношей-декадентов со взором горящим, преследовавших по пятам блоковских незнакомок, дышавших духами и туманами. Давно уже здесь колобродила иная жизнь, проникнутая общепитовским чадом коммунальных кухонь, озвученная бессмысленными перебранками жильцов и всевозможными звуковоспроизводящими устройствами от стереоакустических систем до древних радиол и патефонов, работающими двадцать пять часов в сутки. Жизнь эта могла бы озадачить постороннего вызывающей бесшабашностью молодых квартиросъемщиков, живущих одним днем, или испугать зловеще-молчаливым угасанием стариков, целиком отдавшихся воспоминаниям о прошлом и Бог весть еще каким скорбным раздумьям. Войти в дом на Петроградской можно было только с фасада через подворотню, которая во время оно тоже закрывалась, но теперь припертые к стенам створки ворот были надежно скованы асфальтом. Всяк сюда входящий, разумеется, тут же попадал в обшарпанный проходной двор с вышеупомянутой достопримечательностью квартала — помойкой, куда выходили многочисленные закоптелые окна квартир и неприветливые двери черных лестниц. Многие из них, впрочем, несмотря на свою традиционную загаженность и устоявшийся годами особый кошачий дух, давно уже служили парадными, потому что последние по неведомой причине были закрыты перестраховщиками из жилконторы.
Итак, в этом замечательном дворе в ранний утренний час растворилось одно из окон, откуда высунулся обнаженный торс пробудившегося Папалексиева. Тиллим огласил окрестность душераздирающим воплем, сочетавшим в себе признаки благого мата и клича обезумевшего от одиночества Тарзана. Отчаянный человечий крик дружным карканьем поддержали вороны, мощная звуковая волна ткнулась в стены, задрожали оконные стекла, мрачное Тиллимово настроение зажужжало отборной руганью по сотам коммунального улья — старый дом проснулся.
Исполнив роль то ли гордого буревестника, то ли первого петуха, Папалексиев подошел к зеркалу и продолжал вслух ругать себя и утро: «Ты мерзавец! Ты злодей! Ты, наверно, смутьян отъявленный!» Где-то он слышал это выражение, сильно поразившее его впечатлительную натуру, и теперь оно оказалось очень к месту. День же, на самом деле, был особый, знаменательный, и потому на оконном шпингалете висел зеленый парадный пиджак, красный галстук и тщательно отглаженные коричневые брюки со стрелками. «И все же какое гнусное состояние души! Все гады», — не унимался Тиллим. Единственное, что радовало его, — воспоминание о том, что он вчера начал писать роман и, главное, уже придумал название: «Непосредственное желание страдать от любви нечеловеческой». Это его сильно занимало, он был полон вдохновения, увлеченный глубиной смысла, заключенного в глаголе «страдать», хотя само содержание романа представлял себе очень отдаленно. Так было и в жизни Тиллима: готовясь к высокому предназначению, он смутно представлял, к какому именно, и все же развитое самолюбие нежно подталкивало его к какому-нибудь подвигу. А сколько было препятствий в быту, мешавших развернуться на героическом поприще! Вот вчера, например. Сварил пельмени, но озарила светлая мысль, бросился творить гениальный роман, а когда оторвался от письменного (в иной час обеденного) стола по причине кратковременности вдохновения и скудости творческих возможностей, позабыл уже, куда поставил кастрюлю с ужином, да так и не смог найти аппетитные пельмени! Теперь же Тиллим чувствовал, что ему как можно скорее нужно вырваться на улицу, иначе утренняя дрема и спертая атмосфера многонаселенного жилища усилят его хандру. Облачаясь на ходу в спортивный костюм, он бросился навстречу свежему воздуху и новым впечатлениям.
II
Папалексиев ежедневно, а точнее сказать, ежеутренне совершал пробежки вокруг Петропавловки. На Малую Монетную он выбегал сопровождаемый собачьим лаем, плавно переходящим в вороний грай. В лучах восходящего солнца, преследуемый повизгивающей и помахивающей хвостами компанией четвероногих, Папалексиев невероятно быстро приближался к Заячьему острову. Он особенно ценил это занятие в утренние часы, потому что именно здесь и именно в это время мысли его сосредоточивались, а дыхание обретало мощную глубину и усиленную частоту. К Петропавловской крепости манила его возможность совмещения умственных и физических действий. Способность бегать, предаваясь мечтаниям, и таким образом совмещать приятное с полезным рождала у Папалексиева особое ощущение. Ему казалось, что он — оживший титан древности и в мышцах его таятся невероятные, нерастраченные покуда силы, которые он бережет и копит в ожидании случая, чтобы затем раскрыть все свои исключительные достоинства и удивить мир. Интересно заметить, что бегал он вокруг крепости всегда в одном и том же направлении — по часовой стрелке: Тиллим искренне верил, что таким способом упорядочивается процесс накопления драгоценной энергии. Так и подготавливал себя к жизни, в которой всякий шаг будет значителен, грезил о своей завидной будущности. Сегодня же он явно осознавал: это историческое время еще не настало.