— Ну, как у меня получается?
«Безнадежно…» — подумал Папалексиев.
— Обалденно! — произнес он вслух и посмотрел на собеседника.
Его ужасный синяк, как ни странно, действовал на Тиллима успокаивающе, вызывая мысли следующего рода: «Не такое уж и плохое утро для меня, оказывается, бывает хуже». Продолжая разглядывать Бяню, он с трудом сдерживался, чтобы не сказать: «Если бы тебе больше били морду, я бы чаще тебя тут видел». Бяня страдал от бешеного темперамента и непрерывно выплескивавшихся эмоций. Он занимался физическими упражнениями, чтобы успокоить себя, но на деле выходило наоборот: во время таких тренировок он заряжался отчаянным авантюризмом, в нем просыпалась удивительная самоуверенность и жажда подвига. От физических перегрузок Бяня по две недели болел, не посещая Петропавловки, а потом все повторялось снова. Таков был его образ жизни. Сегодня Бяню, как всегда, распирало от самых невероятных идей, и он спешил поделиться ими с Тиллимом — единственным знакомым, который внимательно выслушивал бедолагу, а не посылал с ходу куда подальше.
— Ты знаешь, мне тут братан сказал недавно, будто есть такой доктор, который ноги вытягивает. Представляешь? Были у тебя ноги короткие, а станут дли-и-инные. Никто за тобой не угонится! Вот я и подумал, может, тебя это заинтересует? Если надо, могу узнать, что и как.
— Надо подумать… А дорого стоит? — спросил Папалексиев. Ему действительно захотелось вытянуть ноги — Авдотье нравились высокие мужчины, а Тиллим ростом не вышел, — однако он знал, что подобные желания обычно ему не по карману. Бяня же невозмутимо ответствовал:
— Я же сказал — узнаю. Нет проблем.
Тут Папалексиев засуетился: пора уже было домой. На обратном пути навязчивая идея не давала ему покоя: «Вытяну ноги, покорю Авдотью, и начнется новая жизнь!»
IV
Никто из писателей не знает, где и когда их настигнет вдохновение. Вернувшись домой, Тиллим вдруг ощутил непреодолимую жажду творчества, сел за стол, обмакнул перо в чернила и на одном дыхании сочинил свое произведение. Вот его полный авторский текст:
«Встретились как-то раз Беспредел, Безнадега и Безысход, притом Безнадега и Безысход с ослепительной страстью любили друг друга, но, как обычно бывает в таких случаях, Безнадега всецело принадлежала Беспределу. Безысход же был простым художником, рисовал разные разности, за что Безнадега, имея нежное изобилие души, со всеми вытекающими последствиями, как редкость редкостная его и любила. А как Безысход нечеловечески любил Безнадегу! Когда он ее видел, его разбивал душевный паралич, он становился инвалидом. А Беспредел, имея ортодоксально-летальное состояние души, был совершеннейший Беспредел… Он был на редкость хитрый и коварный, настоящий злодей, мерзавец, смутьян отъявленный, поглощавший огромное количество мяса.
В то время как Безысход тайно дружил с Безнадегой, и коварным не был, и не любил Беспредела, так же и Беспредел не любил нековарных.
Беспредел предупреждал Безнадегу: „Я изо всех сил пытаюсь съесть как можно больше мяса, а ты в это время нагло встречаешься с Безысходом. Не встречайся с ним, а то я и Безысхода съем без убытков! Безнадега, встречайся хоть с самим Гнусным или Горемыком, если не с кем встречаться, но не позорь мою ненасытную утробу. Безысход же — художник“. При встрече, разглавневшись, колченогий Беспредел стал шантажировать Безысхода: „Бытуют слухи, будто бы ты периодически порываешься с душераздирающими поползновениями покуситься на самое святое моей Безнадеги? Знай же: я ем много мяса, я и тебя съем, если слухи подтвердятся. Я ведь коварный, хитрый и кровожадный!“
И ослушались Безнадега с Безысходом Беспредела, и коварный Беспредел однажды, проходя мимо, как будто невзначай, напевая хорошую песенку „Ля-ля-ля!“, съел Безысхода, ибо обещал это сделать. И, прознав о том, Безнадега сказала, тяжело вздохнув: „Какой же Безысход!“ И был безысход, и не было Безысхода… И тогда отправилась Безнадега доживать счастливую и упоительную жизнь с Беспределом, встав на путь полного благополучия. Беспредел же приучил ее есть мясо, и с тех пор они ели мясо вместе.
Вот так вот. Жизнь — это не самое смешное в этой жизни.