Приступив после обращения Константина к разработке своих взглядов, христианское вероучение присвоило себе умственный авторитет Аристотеля, и пока Роджер Бэкон не выступил со своим резким и страстным протестом, Церковь держала сознание человека вдали от окружающей вечно изменчивой действительности. И вот в течение всего раннего средневековья род Homo блуждал в потемках, и ни опыт, ни страдания почти ничему не научили его. Ибо, как представитель своего поколения, Эдвард-Альберт является наследником всего этого. Без его ведома оно участвовало в его становлении и предопределило его ограниченность. Точно так же обстоит дело и со всеми нами. Никто из нас не был бы тем, что он есть, если бы некогда не существовал Аристотель, который совершил и закрепил основную ошибку, вызывавшую блуждания человеческой мысли.
Эту дань признательности великому деятелю классической древности мы платим здесь мимоходом и лишь предварительно, поскольку без нее невозможно исправить одно его неоправданно категорическое утверждение. «Человек, — заявляет он без всяких оговорок, — животное общественное».
Но это, не являясь совершенно неверным, в то же время верно не вполне. Это неверно, поскольку Homo Тьюлер ведет себя не так, как должно было бы вести себя общественное животное, принимающее полное участие в жизни своего коллектива. Но это верно в том смысле, что жизнь его неотделима от жизни коллектива, и он не в состоянии из нее вырваться, какие бы усилия к этому ни прилагал. Даже какой-нибудь отшельник-мизантроп продолжает участвовать в ней своим открытым или безмолвным осуждением того образа жизни, который ведут остальные. Так что утверждение Аристотеля можно принять, уточнив его в том смысле, что человек — животное не в полной мере общественное.
Аристотелев полис[46] был городом-государством, но в настоящее время человеческое общество, постепенно усложняясь в своих функциях, развилось до Космополиса, охватывающего весь человеческий род. Человек входит теперь в целую сотню перекрывающих друг друга систем связи; сотня разных инстанций предъявляет на него свои права. Но всех их охватывает, становясь все более и более властным, человечество в целом. Никто не в состоянии уклониться от участи, предначертанной всему нашему виду, но до сих пор мало кто из нас отдает себе в этом отчет, и еще меньше таких, кто сумел возвыситься до попыток изменить эту участь. Мы находимся на корабле человеческой судьбы, но очень слабо им управляем. Каждому из нас своя каюта еще представляется отдельным кораблем. Мое сравнение не совсем удачно, но мысль ясна. Мы принадлежим полису, но не умеем полисом руководить.
Представление Аристотеля об обществе никогда не шло дальше города-государства или союза городов-государств, так как в его время нельзя было представить себе того прогресса, который приведет к уничтожению расстояний. Но выраженная в его формуле «общественное животное» чисто греческая идея, толкование терминов «город» и «граждане» как взаимно эквивалентных, противопоставление культурных видов экспансии варварским, понимая под первыми рост городов, а под вторыми — завоевание, требование дани, «сотрудничества», вассальной верности, — все это в течение веков и вплоть до нашего времени являлось действующим противоречием. Рим не сразу стал империей. Первоначально Римская республика строилась не на идее завоевания, а на идее ассимиляции; на воем пространстве — от Шотландии до Самарканда — каждый мог стать гражданином города Рима. Века изобретений и открытий расширили Аристотелев полис до Космополиса; варвар в наши дни — это обыкновенный гангстер, дикарь в городских условиях, всякая война преступна и является, по существу, междоусобицей, и все мы теперь живем — или гибнем — благодаря полису-миру , с его помощью и внутри него.
Отсюда ясно, что Эдвард-Альберт Тьюлер и его соседи по Проспекту Утренней Зари, живя в самом центре района, которому угрожает космическая бомба замедленного действия, должны были, как должны теперь все в мире, оправдать утверждение, что человек — животное общественное, хотя, быть может, и не отдающее себе отчета о действительных размерах своего общества или полиса.
В качестве общественных животных обитатели Проспекта Утренней Зари обнаруживали то же сдержанное отвращение к грубой действительности, каким отличались их религиозные и философские воззрения. Их гражданская солидарность сводилась к общности интересов, объединяющей пайщиков одного предприятия. Они не проявляли в этих вопросах ни малейшей горячности или задора и не осложнили материал нашего исследования оригинальными передовыми идеями или попыткой каким-либо образом изменить мир. Благодаря этому наша задача значительно упрощается. Один-единственный убежденный фашист, или коммунист, или свидетель Иеговы, или сторонник единого налога, или, скажем, последователь Дугласа сильно осложнил бы своим появлением нашу задачу, заставив все население Проспекта реагировать на его систему взглядов и организоваться для борьбы за или против нее. Такой человек сосредоточил бы на себе общее внимание, словно оса, залетевшая в комнату, полную мирных людей. Но подобные нарушители спокойствия были далеко, от них доносилось только легкое жужжание, и словечко «вздор» не хуже ангела с пламенным мечом охраняло это место отдохновения и покоя.
Все обитатели Проспекта Утренней Зари были в мирных отношениях с богом и полагали, что если богу не докучать, то можно рассчитывать, что и он не будет докучать нам. Легкий привкус Рима, вызываемый видом уже упоминавшихся берета и сутаны, освобождал от необходимости усиленного посещения церкви. Впрочем, последнее при любых обстоятельствах не имело бы места. Всегда нашелся бы какой-нибудь легкий привкус в оправдание. Правда, некоторые дамы «причащались» на пасху и помогали украшать храм для молебна по поводу снятия урожая. Если бы пробрался сюда какой-нибудь «жужжало» и начал шепотом распространять неверие, обитатели Проспекта Утренней Зари не стали бы дискутировать: они просто и решительно поднялись бы на защиту бога. Но зато, если бы сам Искупитель рода человеческого, чей подлинный портрет украшал не одну спальню на Проспекте, появился, точь-в-точь такой же, каким его изображают — в сиянии и белых одеждах, — обитатели Проспекта Утренней Зари поспешили бы укрыться в своих домах, заперли бы двери и в щелку ставен исподтишка следили бы за этим пожаловавшим к ним анахронизмом, опасливо ожидая какого-нибудь чуда. Некоторые из них, еще не совсем позабывшие уроки, полученные в воскресной школе, с беспокойством подумали бы о смоковнице м-сс Рутер в конце улицы, поскольку Он, как известно, очень сурово относился к смоковницам, а ее смоковница, как известно, бесплодна.
Это все, что можно сказать о религиозных чувствах обитателей Проспекта Утренней Зари. К природе они относились тоже безразлично. Они утратили всякий интерес к ней, какой у них когда-либо был. Они решили, что природа тоже не представляет ничего опасного, если только особенно не возиться с ней. Существуют тайны, но ни одному приличному человеку не придет в голову совлекать с них покровы. Существуют чудеса природы, но нет никакой надобности в них соваться. Достаточно констатировать, что природа чудесна. В тихую ночь выйти наружу и поглядеть на звездное небо. Постоять неподвижно. Глубокомысленно произнести: «Это заставляет задуматься». И больше не думать об этом.
Но от политики отделаться было не так легко. Надо было платить местные налоги, а они имели склонность повышаться. И налоги общие, которые все время росли. Происходили выборы в муниципальные органы и в парламент. Кто-то опускал афишки в дверные почтовые ящики, а сборщики голосов обходили дома и предлагали жителям Проспекта Утренней Зари вопросы, на которые те загадочно качали головой. Они не любили дискуссий в передней. По мере приближения всеобщих выборов волнение в обществе росло, и жители Проспекта Утренней Зари уже не могли оставаться в стороне. Языки у них развязывались. На поле для гольфа и у садовых изгородей начинался обмен мнениями, передавались газеты с карандашными пометками. И Обсуждались фигуры видных политических деятелей. Даже до этого доходило… Личные наблюдения, до тех пор скрывавшиеся, вытаскивались из-под спуда.
46
Город-государство в Древней Греции; у Аристотеля человек назван «зоон политикон», то есть животное политическое (в смысле принадлежности его к коллективу полиса, города-государства).