В разгар сева пришел долгожданный праздник — кончилась война. Особенно радовались солдатки, мужья которых остались живы, радовались их дети. Но радовались, конечно, и мы с Гришкой и другие наши сверстники, уже не ждавшие своих отцов.
Гришка был старшим в семье, в ту весну он работал заправщиком, подвозил к тракторам горючее на лошадях. Он летал на своей паре по всей нашей степи и орал разные песни. И о любви, и о войне, и о чем придется. Но больше он любил частушки. Лихо пел их, разгульно. Его шальной звонкий голос слышался далеко — за версту и дальше. Лошадей еще не видно, стука повозки не слышно, а голос уже мчится через поле к нам. У посевного агрегата он разворачивал свою удалую пару, спрыгивал с повозки и пускался в пляс перед трактором.
Он резвился так буйно и отчаянно, словно чувствовал, что это последняя его весна. Его крупнозубая белая улыбка и звонкие частушки сразу прогоняли нашу муравьиную озабоченность, мы становились живей, а Гришка тем временем не дремал. Рассыпая свои частушки и прибаутки, он ставил двух севцов к ручному насосу, одного — держать шланг у топливного бака, еще двое шприцевали и смазывали, а сам он под видом проверки сеялок насыпал семена себе в сапоги, за пазуху, в карманы. Ведь и его быстроногой паре требовалась заправка, на одном килограмме овса не будешь скакать ежедневно с темна до темна. Семена, правда, были протравлены, но Гришка отбивал эти яды — провеивал пшеницу, ошпаривал кипятком, еще что-то делал. Во всяком случае, его лошади ни разу не заболели, хотя он и скармливал им по полпуда семян.
Однажды управляющий застал его и хотел отдать под суд, но Гришка устроил бурную сцену, доказывая, что только благодаря ему и его лошадям наше отделение занимает первое место в совхозе. Ведь за все время полевых работ ни один трактор не простоял ни минуты по его вине, все агрегаты работают, как часы, а он, заправщик, кроме прямых обязанностей еще вдохновляет сельских тружеников, проводит летучие культурно-массовые мероприятия. И в доказательство этого Гришка пустился перед ним вприсядку, отхватывая такие уморительные частушки, что наш серьезный управляющий засмеялся и, махнув рукой, поехал на своем Чалдоне к другому агрегату.
Отсеялись мы в конце мая, первыми в совхозе, и тут же переключились на вспашку паров. Здесь можно было не торопиться, мы возвращались домой часов в восемь, когда еще не пригоняли стадо, купались в пруду, а после ужина собирались у дома пожилого кузнеца, который выходил к нам с гармонью.
Эти вечерние гулянья в последнее время стала навешать и продавщица Нинка. Она поссорилась со своим бухгалтером, говорила, что уедет в Ленинград, но как-то все не-уезжала.
— Обрыдли мне ваши тупые крестьянские рожи, — говорила она. — Ковыряетесь вечно в земле, веселиться не умеете, разве тут не уедешь!
И каждый вечер учила нас танцевать, и ребят, и девчат. Я оказался самым неспособным, часто наступал ей на ноги, медленно, не в лад поворачивался, и она однажды сердито напомнила зимнюю встречу у завалинки:
— «Кручу и буду крутить» — гордец какой! Простому делу не можешь научиться, а тоже — кручу!
— Делу-то я как раз и научился, — возразил я, вспомнив благодарность управляющего за сев.
Но Нинка поняла мои слова по-другому.
— Не хвастаешься? — спросила она с удивлением. И почему-то погрустнела: — Что ж, на это вы быстрые, учить не надо, а ты уж с меня вон вымахал. И когда ты успел вырасти!
В последние полгода я действительно как-то сразу вытянулся, перегнал в росте некоторых своих сверстников. Лида приедет и не узнает меня, особенно если буду в новой одежде.
С получки и премии за сев мать купила мне костюм — простенький, хлопчатобумажный, но все же настоящий костюм и белую рубашку к нему. Теперь на улицу я выходил как взрослый парень: брюки отутюжены и заправлены в легкие брезентовые сапоги гармошкой, голенища и головки этих сапог намазаны и начищены кремом так, что блестят, как хромовые, а на мне еще белая рубашка, поверх рубашки — пиджак, накинутый на одно плечо, из кармана пиджака выглядывают расческа для волнистого чуба и платочек с голубой каемкой, а на платочке краснеют буквы, вышитые руками Лиды: «Люблю сердечно, дарю навечно».
За полгода я уже отвык от Лиды, но все же встречи с ней ждал с большим беспокойством. В деревне давно говорили об отъезде управляющего, тетя Паша распродавала громоздкую мебель, да и Лида в последних письмах грустно сообщала, что вот сдаст экзамены и приедет попрощаться.