Что, если бы Гермиона сказала «спасибо» перед тем, как уйти? Ведь тогда бы я бы плюнул на все свои принципы и обещание уйти из её жизни и бросился за ней. И тогда она бы всё ещё дышала.
Что, если бы я не стал просить о сексе без наркотиков, так эгоистично желая провести этот вечер идеально? Может, тогда у неё бы совсем не случилось приступа — и датур бы ей и вовсе не понадобился. Тогда мы бы уже были у доктора Крейга, рассказывая ему, как именно её нужно вылечить.
Что, если бы я не потащил Гермиону на чёртов бал? И не было бы раздражающего Уизли вкупе с утомительными танцами. И, быть может, она бы лично услышала от Блейза, что мы узнали, как её спасти. Она бы обязательно чуть устало улыбнулась, но поняла бы, что я, может, и идиот, но никак не пустослов. И когда я говорил, что люблю её, я имел в виду именно это, чёрт побери. И я бы признался, что она единственная, кому я сказал это, помимо своей мамы. И был бы честен.
Что, если бы я не был погрязшим в алкоголе идиотом и разузнал бы о её проклятие раньше? И тогда, возможно, уже в это Рождество мы были вместе «по-настоящему». Так, как она мечтала, хоть теперь я и не уверен, что она действительно желала этого. Что она была в состоянии желать хоть чего-то, кроме наркотиков, пока я так наивно выстраивал воздушные замки из нашей несуществующей взаимной любви вместо того, чтобы действительно услышать её наконец и спасти.
А что, если бы я ещё на первом курсе забил на все эти установки, что навязывал мне отец? Если бы мы с Гермионой подружились и делали вместе домашнее задание, в библиотечной тишине перелистывая сухие страницы толстых книг. Если бы вместо ругани я прямо признался, что меня восхищает её интеллект и я действительно считаю веснушки на её лице чертовски милыми. И я бы всегда укладывал её волосы, чтобы показать всем, насколько она, сука, красива. И на Святочном балу она бы танцевала со мной, а не с этим шкафом-болгарином. А потом я бы спрятал её так далеко от войны, что она ни за что на свете не попала бы в руки спятившей тётке. Не получила бы проклятие.
Хотя… зная Грейнджер, она бы не бросила своих оболтусов. Но даже так я бы не стоял в стороне, молча наблюдая, как Гермиону пытали. Я бы вытащил её из Менора во что бы то ни стало. И пусть бы потом меня запытали Круциатусами, плевать. Теперь это казалось такой пустяковой мелочью.
И слёзы продолжали стекать по моим щекам на грудь Гермионы. До ушей донёсся тихий вздох Блейза, когда он убрал руки от её запястья, видимо так и не нащупав пульса. Но я отказывался сдаваться. Отказывался принимать то, что путь, что я выбрал, заведомо был неправильным.
— Драко…
— Я не отпущу её! — крикнул я, поднимая руку, чтобы он заткнулся.
Обнял Гермиону, приподнимая худощавое тело с пола и прижимая ещё ближе к себе. Всхлипы сдерживать не получалось, и я так боялся, что не услышу долгожданного стука сердца.
Сколько прошло секунд?
Две?
Или десять?
Ведь не больше десяти, правильно?
Наверное, даже пять. Шанс всё ещё был.
Пожалуйста, Гермиона.
— Давай отнесём её к Крейгу, я думаю, что…
Но я не слушал Блейза. Продолжал внутренне молиться и верить. Бесконечно верить, что хотя бы удача ещё не успела отвернуться от меня вслед за недостижимым счастьем.
Стук…
Еле различимый. Столь тихий, что я уже заключил, что это лишь наваждение. Лишь несбыточный мираж, что мой рассудок решил выдать за правду, чтобы не сойти с ума.
Стук.
Вслед за первым последовал ещё один. Такой же тихий, но уже более уверенный. Твёрдый. Дарящий надежду.
— Жива, — прошептал я. — Блейз! Она жива!
Я не помнил себя от радости. Кажется, до этого момента я вообще не дышал. Принялся целовать всё ещё холодные щёки, примешивая к воде из ванной на лице Гермионы свои солёные слёзы.
— Тогда идём в Хогсмид. Перенесёмся оттуда. Давай, живее!
Блейз облегчённо выдохнул, поднимаясь на ноги и растягивая губы в еле заметной улыбке. На Гермионе из ничего возникло белое свободное платье по велению его палочки. Я подхватил её на руки и понёс прочь из злополучной ванной. Блейз носился по комнате, запихивая в крошечную бисерную сумочку всё, что попадалось на глаза: какие-то книги, пергаменты, пушистый плед и мою рубашку.
Чёрт его знает, нахрена он это делал. Но, быть может, когда Гермиона придёт в себя, ей будет не так тоскливо лежать в больнице.
Я вогнал ступни в ботинки, валяющиеся у кровати, и пошёл дальше, прижимая к себе Гермиону. Начинал слышать её тихое дыхание.
Это было самым главным. То, ради чего стоило жить и, возможно, когда-нибудь, много лет спустя простить себя. Ведь впредь я никогда больше не поставлю свои желания в приоритет.
***
Маггловская больница, в которую мы перенесли Гермиону, была пустой и почти безжизненной. Странные люди в белых халатах сновали по коридору туда-сюда, сохраняя полное молчание. Нам отвели просторную палату в самом дальнем крыле.
Мистер Крейг всегда нравился мне своим профессионализмом. Ни одного лишнего вопроса не слетело с его уст, ни одного замечания или упрёка. Мы оставили ему образец датура для изучения, а стоило Блейзу объяснить суть проклятия, как он принялся втыкать в Гермиону толстые иголки, прокалывая бледную кожу. Никогда бы не подумал, что наш семейный колдомедик разбирается во всей этой маггловской терминологии и умеет орудовать шприцами не хуже, чем палочкой.
Пока я слушал довольно скупой и сжатый рассказ Блейза, внутренне мне хотелось кричать. Но сил не осталось. В одном я был уверен — Гермиона никогда не простит меня. За то, что натворила моя семья. За то, что я бросил её в самый важный момент, окончательно сломавшись, пока она кричала, моля меня о помощи.
Я сидел рядом с Гермионой, крутя меж пальцев подвеску, что подарил ей перед балом. Всматривался в гравировку наших факультетов, устало улыбаясь.
Смогу ли я когда-нибудь выползти из-под ног льва?
Думается мне, что нет.
Но я смогу скрыться, спрятаться где-то позади, у его хвоста. Остаться незамеченным и молиться о благополучии льва до конца жизни. Не посмею дать знать о том, что я рядом. Не посмею причинить гордому зверю ещё больше боли. Сольюсь с тенью и скользким змеем сделаю львиную жизнь самой счастливой.
Ведь без меня Гермионе будет гораздо лучше. Исчезнет самый главный фактор, что бесконечно отравлял её жизнь с момента нашего знакомства.
Она заслуживает этого.
— Я начну делать переливание, и, с учётом длительного приёма наркотиков, ближайшие несколько недель состояние девушки будет крайне нестабильно, — сухо проговорил доктор Крейг, пока колдовал над головой Гермионы какие-то полупрозрачные красноватые колдограммы.
— Насколько нестабильно? — мой голос дрогнул, пока я сжимал пальцы Гермионы, переплетая со своими и пытаясь запомнить, как чудесно это выглядит.
Мистер Крейг смотрел на меня как на идиота.
— Примерно как у человека с длительной ломкой и несколькими внутренними кровотечениями, — медленно проговорил он, выразительно поднимая бровь. — Мне предстоит много работы. Я дам знать, когда мисс Грейнджер можно будет навестить. Вам пора.
Он кивнул на дверь, а я прикрыл глаза, судорожно вздыхая и крепче сжимая ладонь Гермионы. Аккуратно наклонился к ней, стараясь не задеть ни одну из трубок, протянутых от нескольких склянок с разными растворами, подвешенных к железному штативу. Почти невесомо коснулся губами прохладной щеки, оставляя на ней поцелуй.
В этот раз — прощальный.
Потому что я не собирался её навещать. Не собирался продолжать отравлять её жизнь своим присутствием. Не собирался бесконечно напоминать о пережитой боли.
Как бы мне ни хотелось остаться и быть рядом с Гермионой, я должен был отпустить её. Слишком много болезненных воспоминаний для нас двоих. Мы не выдержим, не сможем.
Я точно не смогу.
Мистер Крейг заверил нас, что она выживет. А большего мне и не нужно.
Но как чертовски трудно было оторваться от неё. Будто сам себя кромсаешь на мелкие ошмётки. Я заправил выбившуюся кудрявую прядь за ухо и тяжело вздохнул, убирая от Гермионы руки.