Она сидела перед ним, совершенно спокойная, разве, что кроме тонких кистей, которые неустанно теребили край голубой рубашки. Тина мягко улыбнулась ему, наклоняя голову в сторону, отчего мягкие пряди волос упали ей на щеку. Открывая шею.
– Нет, совсем нет,– будто ничего и не произошло сказала девушка. Она выглядела так совершенно по-домашнему в мягкой пижаме и с немного растрёпанными волосами, что Персивалю хотелось запечатлеть этот момент в памяти настолько детально, насколько это возможно. Только, когда взгляд напоролся на тонкую кожу с которой так и не сошли синяки, немного посветлели, но не сошли, мужчина напрягся.
Совершенно не думая о том, как девушка отреагирует на его порыв, отставил банку в сторону, оставив в ней ложку и потянулся обеими руками к её шее. Она не отпрянула, не закричала в протесте, лишь мелко вздрогнула под его прохладными ладонями больше от холода, чем от страха. Тина вверяла себя в его руки так открыто и честно, словно только что произнесла громкое « Я твоя, Персиваль», исполняя желание мужчины.
Он мягко прошёлся руками по обеим сторонам шеи, проводя большими пальцами под подбородком. Заживляя такие ненужные и совершенно чуждые Тине Голдштейн синяки. Мягко, не торопясь, делая все настолько тихо и размерно, что впору было заподозрить его в нечистых помыслах. А они были. Персиваль и не скрывал собственного наслаждения, залечивая травму девушки, наблюдая за тем как молочная бледность кожи возвращается. Прикрывая глаза от удовольствия и перебарывая желание взыгравшее в крови, которое рисовало ощущения от того, что было бы прикоснись он губами в том месте где ещё секунду назад были его руки. Судя по тому, что Голдштейн по ощущениям так же наслаждалась происходящим сильно против она не была.
Тине хотелось откинуться на спинку, тогда она наверняка бы не сдерживаясь застонала от наслаждения. Тонко и тихо, чтобы это осталось между ними, а не разносилось ненужными звонкими криками по всему дому. Чтобы было то, что можно сберечь только для себя в отдельном уголке души. Неприкосновенном и совершенно личным, разделённое только с ним одним. Она чувствует мягкое пьянящее тепло, что расходится тёплыми волнами по всему телу, начиная с того места, где её касается Персиваль. Ей не хочется спускать глаз с его лица, Голдштейн пристально впитывает в себя каждую эмоцию отражающуюся на всегда спокойном и сосредоточенном лице. Проглатывает их одним махом, чувствуя как в желудке распускаются цветы. Те о которых пишут в книжках. О которых она и сама была бы не прочь написать.
– Персиваль,– её голос срывается на сиплый шёпот стоит мужчине начать отстранять ладони, проходясь пальцами по бьющейся венке. Его имя вырвавшееся из её рта больше похоже на стон или мольбу, такую отчаянную, что кажется без него и его прикосновений, без созерцания его эмоций она пропадёт.
Но он все же отпускает, а стоит Тине снова поднять взгляд на его лицо, как сердце заходится усиленным ритмом, она почти задыхается. Спокойствие на лице мужчины написано явно и открыто, а мягкая улыбка коснувшаяся тонких губ выглядит так, словно Персиваль улыбается постоянно, а не сохраняет каменное спокойствие на лице. Она, словно частый гость, наполняет весь воздух одним только своим присутствием теплом, живящим и стойким.
Кажется так называют уют.
Он уходит в третьем часу ночи, когда банка из-под арахисовой пасты пустеет опустошенная ими двумя и хлопья, для быстрого завтрака, которыми они дополняли ночной перекус тоже заканчиваются. Они успевают обсудить пару детективов, когда Персиваль замечает, что Тина начинает клевать носом. Грейвс отнекивается, решительно и очень по-джентельменски от всяких предложений девушки остаться спать на диване. Подумаешь, никто даже и не узнает, на утро он сможет аппарировать обратно в Аврорат без каких либо слухов и последствий.
Голдштейн с сожалением понимает, провожая мужчину, что дамам так вести себя не положено. Просить мужчину остаться на ночь? Наверняка Грейвс счёл её легкодоступной и теперь, сделав выводы, решил убраться подальше. Наверняка так, хорошего ведь должно быть понемножку, думает Тина мягко улыбаясь на его прощание и желая доброй ночи в ответ. Но то хорошее, что оставило в ней яркий след, грея где-то в груди все же затмевает собой все переживания. И Тина ложится спать не просто спокойной, а по-настоящему счастливой.
Когда следующим вечером почти в том же часу раздаётся двойной стук, тяжёлый и громкий, Тина не верит. Запахивает халат, проводит рукой по все ещё влажным после душа волосам, но все же идёт к двери, решив, на этот раз, взять с собой палочку, а не пистолет.
Чередование.
Он стоит все так же на её пороге, вымотанный и опустошенный. Стоит их взглядам встретиться, как в дорогом коньяке его глаз сверкает весенняя зелень листвы*, которую Тина до этого не замечала. Она пропускает его внутрь, перебирая руками пояс халата и отмечая, что в этот раз он пришёл с бумажным пакетом, который несёт прямиком в гостиную. Все так же игнорируя крик разума, который упорно утверждает, что она настоящая дура.
Снова тот же диван, мягкое молчание и на этот раз спелые фрукты вместо пасты и хлопьев. Она морщится стоит ему предложить ей апельсин, а он кажется искренне не понимает.
– Я их не люблю,– коротко отвечает девушка на вопросительный взгляд, и все-таки берет фрукт в руки.– есть, а вот бананы просто обожаю,– Тина указывает взглядом на небольшую связку бананов, ещё зеленовато-жёлтых. Следит за тем как Персиваль протягивает к ним руки. Заостряет внимание на кистях.
Если бы она умела рисовать, а не просто разводить кляксы, то наверняка бы попробовала нарисовать эту часть тела мужчины. У него были красивые руки. Аккуратные длинные пальцы, с немного выпирающими костяшками и чуть-чуть, самую малость проглядывающими венами. Так должно выглядеть рукам музыкантов, пианистов, что смело и ловко перебирают клавиша за клавишей, рождая что-то совершенно непревзойденное.
Персиваль Грейвс уже давно играет на клавишах её души, мягко их перебирая, несмело рождая тот или иной звук. Пытаясь найти ту, самую нужную, что станет кульминационным моментом, после которого обязательно следует покой. Тёплый и мягкий, обволакивающий сладкой негой, подразумевающий под собой все и ничего одновременно.
Они сидят мирно и спокойно, пока она чистит те самые апельсины, а он нарезает банан, просто потому, что ей так будет легче его есть. И кажется, что нет ничего и никого, кто мог бы потревожить их покой. Такой необходимый обоим.
Проходит вечер, ещё и ещё, новый за новым и каждый по своему прекрасен и спокоен. Он приходит к ней без всякого зазрения совести за позднее время, словно к бордельной девке, но стоит только посмотреть мужчине в глаза, как это сравнение отходит, так будто его и не бывало. Слишком неуместное.
И сейчас, когда расстояние сокращено до практически минимума, когда его рука легко поглаживает рёбра через ткань рубашки, когда его тёплое дыхание щекочет макушку, Тина может с уверенностью заявить, что это то самое. Что из молчаливых вечеров, наполненным скорее ментальным понимаем чем, подтверждённым на словах, они перешли в совершенно новый и прекрасный период. Мягкие разговоры, споры и шутки все это есть, как и обжигающие прикосновения. Мелкие укусы-поцелуи на шее, оставляющие розоватые отметины, её тонкие тихие стоны, сводящий Персиваля с ума, и его более глухие, но от того не менее чувственные.
Все это есть и одновременно для обоих является самым главным составляющим их жизни.