Говорили об Эмин — паше, о Стэнли, о Конго и о бельгийском короле[1], как вдруг мой приятель Казоар, Анахарзис Казоар, белокурый марселец, родившийся в Гавре, ибо — факт доселе неизвестный! — почти в каждом портовом городе люди иногда рождаются истыми марсельцами… Но о чем это я говорил? Я запутался… Восстановим нить речи… Анахарзис Казоар, знаменитый фабрикант трубок, воскликнул:
— Уж раз говорят о путешествиях в неисследованные страны, я, пожалуй, расскажу вам о путешествии, которое предпринял двадцать лет назад в поисках принадлежавшего мне острова.
— У вас был острбв, Казоар?
— Как же! Необитаемый остров, доставшийся мне по наследству. К несчастью для меня, этот остров, когда я туда приехал, был густо населен!
Сообщив нам это, Казоар умолк; казалось, он погрузился в далекие печальные воспоминания; пока он набирался сил, мы приготовились слушать его.
— Вы знаете, а возможно, и не знаете, что мой двоюродный дед, марсельский житель, хорошо известный в кафе Боду и по всей Канебьере[2] под прозвищем «Африканец», завещал нам перед смертью состояние, которое постепенно и добропорядочно нажил, вырывая негров гвинейского побережья, столь несчастных у себя на родине, из рук их туземных тиранов и доставляя им до конца, их дней спокойные тепленькие местечки, на всем готовом, без забот, у владельцев сахарных плантаций.
После смерти моего отца я имел полную возможность жить добропорядочным буржуа, выстроить загородный домик, заниматься ловлей морских ежей и охотиться за дичью. Судьба решила иначе. Как многие другие, я поддался соблазну честолюбия. Вот почему я в пятьдесят с лишним лет не живу на доход с капитала, а все еще торгую трубками.
Помолчав, Казоар продолжал:
— Вскоре после смерти отца, дождливым утром, мне пришла Мысль подняться на чердак — там валялось много ненужного хлама, какой привозят домой мореплаватели: чучела птиц, огромные ящерицы, раковины, гербарии, старые навигационные приборы; среди всей этой рухляди я надеялся найти чго — ни- будь, что можно было бы принести в дар моему клубу.
Вдруг, перелистывая из праздного любопытства какой‑то судовой журнал, я нашел в нем запечатанный конверт, на котором рукою моего двоюродного деда было написано: «Тому из моих внучатных племянников — Мариусу, Анахарзису или Трефюму, у кого будут временные денежные затруднения».
Нужно вам сказать, что со времени римлян, греков и проникновения христианства в Прованс в нашей семье были приняты эти три имени.
У меня не было никаких денежных затруднений, хотя бы временных; во всяком случае, я был в гораздо лучшем положении, чем мои братья Мариус и Трефюм. Однако я вскрыл конверт. Я поступил нехорошо, и — честное слово! — сейчас я сожалею об этом; прояви я большую щепетильность, пожалуй, это было бы лучше для меня.
Конверт содержал рукопись и карту; обе — на пожелтевшей от времени бумаге, обе начертаны одной и той же рукой.
В рукописи дед безыскусственно, как человек, не имевший обыкновения хвастать, рассказывал о своем пребывании на одном из островов Океании, куда его забросило кораблекрушение.
Там он, подобно Робинзону, но проявляя большую изобретательность, старался наладить свою жизнь, питаясь кое‑как и чем попало, одеваясь в перья, пока малайские пираты, причалившие, чтобы набрать пресной воды, не нашли его спящим на берегу и не захватили с собой на борт, где ему пришлось заменить кока, который имел неосторожность незадолго перед тем соблазниться купаньем в море и был съеден огромной акулой.
Этот внезапный отъезд был весьма на руку деду, но вместе с тем огорчил его.
Поймите меня: дед был рад — радешенек покинуть остров, где изрядно скучал; к тому же, он надеялся рано или поздно улизнуть от пиратов и снова очутиться на Канебьере. Но его печалило то обстоятельство, что, захваченный врасплох, связанный по рукам и ногам, втащенный на борт — все это одним махом, не успев опомниться! — он оставил на острове несметные сокровища.
— Несметные сокровища?
— Совершенно верно! Я, кажется, сказал вам, что остров не изобиловал пищей; деду приходилось питаться крупными, довольно безвкусными устрицами, которых он добывал в рифах; изредка ему попадались похожие на сорок красные с синим птицы, которых он камнями сбивал с верхушек деревьев. Так вот однажды утром, вкушая устрицу, дед чуть не сломал зуб о какую‑то твердую кругляшку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась прекраснейшей жемчужиной, а на другой день — бывают же такие несчастливые полосы! — он и в самом деле сломал другой зуб о кусочек желтого металла, — да, да! — о крохотный самородок золота, оказавшийся в желудке красно — синей сороки. Но этот самородок не остался единственным. Дед нашел их целую кучу, да еще и множество мелких камешков — рубинов, алмазов. С тех пор он стал крайне осторожно раскусывать набитых жемчугом устриц и красно — синих птиц, которые, жадные как у нас, так и в тех краях до всего, что блестит и сверкает, глотали драгоценные камни и самородки. Все это — сегодня одно, завтра другое — дед прибирал, не задумываясь, без определенных намерений. А когда камней и золота набралась целая груда, он все свои богатства — алмазы, жемчуг, самородки — запрятал в расселину скаль: и завалил ее большим камнем, на котором нацарапал свое имя, фамилию, место и год рождения.
1
Речь идет о вооруженных экспедициях, направленных в 80–90–х гг. XIX в. в бельгийскую колонию в Африке — Конго под руководством немецкого путешественника Э. Шнитцера (Эмин — паша) и английского путешественника и колонизатора Стенли.