6
встал и направился ко мне с распростертыми руками, словно для того, чтобы заключить меня в объятия. Но потом только с жаром пожал мне руку и, раздвинув в улыбке мясистые губы, сверкнул новыми зубами из слоновой кости.[51]
— Доброго тебе дня, Квест, доброго тебе дня! Ты пришел в самый подходящий момент!
Нам подали вино и блюдо креветок.
— Прокулея отправилась повидать Сальвию Титизению,[52] — продолжал Цецина, — а когда вернется, у нас будет для нее сюрприз!
Я недоумевал, о чем он говорит, но промолчал. Возможно, он имел в виду мое присутствие в доме, но это едва ли удивит мать. Я оглядел атриум, который он недавно украсил великолепными алебастровыми колоннами. Алтари с масками его предков[53] выглядели новыми и, вероятно, таковыми и являлись, потому что те, которые стояли у него до свадьбы, были не из черного дерева. Мой взгляд скользнул к череде бюстов и статуй, сплошь величественных, сплошь из греческого мрамора: Платон, Сократ, Диана, Леда с Лебедем, Аполлон, Геркулес. А перед таблинумом[54] на небольшом помосте справа от занавеса стояло великолепное скульптурное изображение хозяина дома, то самое, которое я видел в процессе создания. Расимах победил: бородавка размером с небольшую вишню красовалась на своем месте на правой щеке Цецины.
Я снова повернулся к живому оригиналу.
— Не хочешь узнать, какой сюрприз? — нетерпеливо спросил Цецина.
Бородавки на прежнем месте я не увидел — вероятно, над ней потрудился Антоний Музон.[55] Лекарь был жадным, и дохода, который он получал, врачуя болезни императора, ему было мало. Сделал это Цецина, чтобы понравиться матери? Или она сама его попросила?
— Ладно, не спрашивай. Так даже лучше, ведь тогда это будет сюрприз и для тебя тоже!
Он захмыкал так, что закачался второй подбородок, но мне показалось, он немного похудел. Рука матери? Маловероятно. У него было несколько рабынь, которые, судя по виду, не слишком утруждали себя заботами в этом поставленном на широкую ногу доме. Но Цецина был влюблен в мою мать, любил ее последние двадцать пять лет, утоляя безответную страсть на пирах и раздаваясь вширь.
— Хорошо, но я пришел спросить тебя кое о чем другом. Ты говорил, что мать ходила к императору, интересно…
— Интересно — что? — быстро прервал меня Цецина. Ему, казалось, было не по себе. Его лицо залилось краской.
— Интересно, зачем, — сказал я. — В конце концов, она не близкая родственница Овидию, а что до меня, то в детстве я звал его «дядей», хотя родство у нас весьма отдаленное, если он мне вообще дядя. Он приезжал к нам, когда я был совсем маленьким, но, женившись на Аницее,[56] перестал. Время от времени он привозил подарки мне и иногда матери тоже. Однажды, вернувшись с Ильвы, он…
— Ты говоришь вот про эту? — Цецина указал на статую Венеры из черного дерева, которая стояла между мраморной Ледой с Лебедем и Минервой в обличье африканской девушки, к тому же пигмейки.
Венера казалась совсем чужой среди этих мраморных шедевров.
Цецина, наверное, прочел это по моему лицу.
— Она тут плохо смотрится. — Он вздохнул. — Но Прокулея настояла… — Внезапно он умолк.
Некоторое время спустя я сказал:
— Ну… Об этом я и пришел тебя спросить. Почему? Он даже записки ей с Понта не прислал.
Теперь он совсем расстроился и снова взялся за ритмическую гимнастику переплетенными пальцами, как это было в те дни, когда он смотрел на Прокулею телячьими глазами, а она позволяла ему любоваться своим классическим профилем. Я невольно хихикнул.
— Что тут смешного? — спросил он, покраснев.
Я с улыбкой указал на его шевелящиеся пальцы, Цецина тут же перестал. Мы посидели молча. Через компливиум[57] в атриум залетела бабочка.
— Скажи же! Что ты думаешь? Почему?
— Я… — Цецина снова осекся и посмотрел на меня долгим серьезным взглядом маленьких глаз. Тут я услышал необычный в этот час звук: перестук колес за стеной,[58] который остановился перед домом. Цецина сделал глубокий вдох, будто намеревался посвятить меня в великую тайну. — Понимаешь, Квест…
В этот момент в атриум вошел раб Аленус и объявил, что [2 кол] за бюстом. Как и ваяя Цецину, скульптор в точности воссоздал оригинал, но Прокулея была неподвластна времени. И в сорок пять она оставалась такой, какой я ее помнил ребенком, в покачивающихся носилках, когда скорее ощущал, чем видел ее красоту, и когда Рим — весь Рим, какой я знал в том юном возрасте — казался мне столь же восхитительным, как и она. Теперь глазами взрослого мужчины я глядел на бюст работы Расимаха, и она действительно была похожа на Афродиту.
Но зачем она ходила к Августу?