Я спросил у почтенного владельца, где он приобрел этот документ, который вполне может оказаться мне интересен. Придвинувшись к рамке, он вгляделся в нее через очки с толстыми стеклами, а потом сказал:
— Один малый мне это продал, не помню его имени. Это было много лет назад. Еще до Стены. Борода была во все лицо. — Указательным пальцем герр Райманн провел себя по подбородку и скулам, изображая шкиперскую бородку продавца. — У меня еще один есть, в задней комнате. Их было три, но на одном стекло разбилось, и когда я убирал осколки, зазвонил телефон, поэтому я положил на рамку сигару — я тогда еще курил сигары — и пошел в магазин, где стоит телефон. К тому времени, когда я вернулся, сигара успела скатиться с рамки и бумага загорелась. Ну, огонь я затушил водой из чайника, но от листка остались лишь обгорелые клочья. Я их выбросил.
В то время я еще не знал, какой великой потерей обернется его неаккуратность, но уже не сомневался, что утрата немалая.
— Вы прочли, что там было написано? — спросил я его.
— Нет, господин. Оно было по-латыни. Я когда-то сносно знал латынь, но с тех пор как меня хватил удар, она словно бы выветрилась у меня из головы. Мне сказали, такое бывает сплошь и рядом. Ну, со мной это точно стряслось.
Когда я спросил, можно ли посмотреть на другой фрагмент текста, владелец магазина исчез в задней комнате и некоторое время спустя, шаркая, вернулся с искомым предметом. Этот был в еще худшем состоянии, чем висевший на стене. Стекло заросло пылью, было засижено мухами, на него пролили что-то липкое и маслянистое — смазку, наверное. Стерев что мог, я увидел, как ясно проступило слово, определенно латинское: castra.[123]
— Сколько? — поинтересовался я.
Он назвал сумму в каких-то сто марок за набор разгромленных легионеров. Очевидно, он давно уже утратил чутье в назначении цены. Потом ненадолго задумался и добавил:
— Двадцать марок. За оба.
Заплатив, я с римскими солдатами в портфеле и двумя вставленными в рамку документами под мышкой подозвал такси и поехал домой.
Позднее, когда я готовился извлечь их из рамок, чтобы рассмотреть поближе, меня ожидал приятный сюрприз. На оборотной стороне обоих документов печатными буквам карандашом стояло:
СОБСТВЕННОСТЬ ГЕЛЬМУТА ШЕЛЛЕНДОРФА, ШЛУМПЕНГАССЕГерр Шеллендорф не потрудился поставить номер дома, и я понятия не имел, где находится эта Шлумпенгассе. Но я был в приподнятом настроении от удачи, что нашел миниатюрных римских воинов, и ни минуты не сомневался, что, если Гельмут Шеллендорф еще жив, я его найду. Как только я извлек документы из рамок, то сразу попытался прочесть текст. Однако мне удалось только заново убедиться в том, что, хотя меня пока еще не «хватил удар», латынь я забыл основательно. Подумать только, ведь когда-то я был лучшим учеником профессора Альтхаммер!
Несколько фраз, которые мне удалось расшифровать, позволяли предположить, что это рассказ о каком-то военном столкновении и что цифры в конце рукописи, по всей видимости, — дата документа: CCCMLXXXIV, т. е. 784 год. Я был поражен, впервые осознав, что документу больше тысячи лет. Присмотревшись внимательнее, я не без труда разобрал буквы A.U.C. Минуту спустя из глубин памяти об уроках латыни очаровательной преподавательницы всплыли и предстали перед моим мысленным взором слова AB URBE CONDITA. С основания города.
Не 784 год нашей эры. Текст был датирован согласно римскому календарю, отсчитывающему годы с основания Рима в 753 г. до н. э. Если она подлинная, рукопись была написана в 31 году н. э. Ей почти две тысячи лет!
По спине у меня пробежала дрожь возбуждения. Я вспомнил, как слышал где-то, что некоторые используемые в Древнем Риме чернила могли сохраняться веками, если писали ими на свитках из высококачественного папируса. Возбуждение постепенно сменилось ликованием, когда я начал подозревать, что за жалкие двадцать марок, возможно, приобрел бесценное сокровище. И лишь тогда мне пришло в голову, какой огромный урон нанес трясущийся герр Райманн, когда легкомысленно сжег третий документ.
Я осторожно вернул свитки под стекло, которое защищало их последние лет пятьдесят, надежно завернул в плотную коричневую бумагу и убрал в чемодан. Потом поехал в Дюссельдорф повидаться с доктором филологических наук, профессором Евой Альтхаммер.
Она жила на дальней окраине, в очаровательном коттедже, который много лет назад построил для нее покойный супруг, попечитель школы Альфред Альтхаммер. Внутри коттеджа, уцелевшего в бомбежках Второй мировой, было так же приятно, как мне помнилось по тем дням, когда я навещал преподавательницу под предлогом столь необходимого мне руководства в переводе шести элегий Лигдама из третьей книги Альбия Тибулла. Боготворимая мной профессор страстно верила, что на самом деле стихотворения вышли из-под пера самого Тибулла. Для меня перевод был внеклассными «усилиями любви» не столько к поэту, сколько к его почитательнице. Как это ни печально, меня призвали в армию до того, как я закончил свой труд, и к элегиям Лигдама я больше не возвращался, даже без помощи инсульта основательно позабыв этот прекрасный мертвый язык. Но я не забыл сочного голоса профессора, которая вслух читала восторженной аудитории семнадцатилетних мальчишек (несколько адаптированные) стихи Овидия, воспевавшие занятие, которое до него никто не воспринимал как искусство.