Нужно было, чтобы девица готова была принять такую судьбу – судьбу «знающей» – и все опасности такой судьбы. Не согнуться, не сломаться под ношей. Не превратиться ни в злобную мерзавку, ни в стяжательницу, ни в эдакого судию своих ближних, владеющего истиной в последней инстанции.
Посвящать надо было непременно совсем молодую девицу и непременно девственную. Ульяна Тимофеевна очень популярно объяснила внучке, что сделает с ней, если внучка затеет «гулять» с парнями. Если будет «обжиматься», а «совсем большого худа» еще не сделают, «целки не сломают», она только отходит внучку вожжами так, что внучка будет отлеживаться несколько дней. А если сотворят «большое худо», добрая бабушка отрубит внученьке голову. Вот этим топором – объясняла бабушка для наглядности.
– Ты верила, что отрубит?
– Верила…
Но, думаю… уверен! Бабушка свирепствовала зря. Потому что Тамара и в двадцать с небольшим оставалась девственницей. Не потому, что никому не нравилась. Девочка она была серьезная, хотела сначала влюбиться; ее кратковременные увлечения парнями были ужасно наивными, до ощущения чего-то трогательного, полудетского. Была, конечно, и у Тамары своя чувственность, но слабенькая, девчоночья; уж конечно, не было у нее ни малейшей потребности в «ломании целки» с первым встречным.
Другой вопрос – Ульяна Тимофеевна, понятное дело, не могла рисковать. Ей нужна была внучка взрослая, не подросток, не совсем юная девушка, но и сохранившая себя, не растратившая первых сил.
Ульяна Тимофеевна, оберегая Тамару, ждала, когда внучка еще подрастет, чтобы передать ей свою силу. Но вот этого она и не успела.
Родители Тамары, конечно же, прекрасно понимали: Ульяна Тимофеевна как может подготавливает смену. Уж конечно, понимали, кого готовят на роль «смены». Почему ни мать, ни отец не сказали ни слова, не воспрепятствовали ничем? Может быть, для их простых душ несколько месяцев, тем более год или два, были таким большим промежутком времени, что и думать про это не стоило? Или знали, что передавать силу «знающая» должна перед концом, а жилистая здоровая Ульяна Тимофеевна казалась им чуть ли не вечной? Или попросту не думали пока вообще ни о чем, ждали, как само повернется? Так сказать, гром не грянул – мужик и не перекрестился? Во всяком случае, родители встали между бабушкой и внучкой, только когда бабушка слегла и начала быстро умирать.
Все произошло просто стремительно: еще в марте Ульяна Тимофеевна прошла двенадцать километров по зимнику проведать знакомую, а в апреле уже не выходила из дому. В мае в огромном сундуке у бабушки нашлась, среди всего прочего, и шкура черной козы. К июню, к выпускным экзаменам Тамары, бабушка легла на эту шкуру и стала ждать своего конца.
Честно говоря, я никогда не слыхал, чтобы взрослая девица испугалась бы умиравшей бабушки: запавших глаз, заострившегося носа, натянувшейся на скулах блестящей кожи. Слышал, наоборот, о жалости, сочувствии, о приступе родственных чувств. Тамара же накануне вечной разлуки изменившейся бабушки стала бояться.
– У нее глаза стали другие… круглые, злые, без век… Как у волка из сказки… Страшные стали глаза. Это она была и в то же время не она. Подойду к двери – руки двигаются, как будто не бабушка ими двигает; челюсти как-то жуют… необычно, не по ее. Нехорошо как-то. Засмеется – мне страшно. А в доме еще эхо; как будто в подполье, на чердаке тоже шорохи, тоже вроде бы кто-то бормочет…
– Может, это она от мучений?
– Может быть…
Долго отходила Ульяна Тимофеевна, очень трудно. Боли такие, что до крика. Всем было ясно, что уж если до крика – у властной, всегда себя державшей Ульяны Тимофеевны – значит, правда ужасные боли. Бабушка умирала, бабушка уже выглядела, как труп, но все не могла умереть. Было у нее еще одно важное дело… гораздо важнее, чем лечь на шкуру черной козы. Бабушка просила чаю, ей приносили.
– Нет, мне с серебряной ложкой.
И держала, не отдавала ложку.
– Внученька… Тома… На ложку.
Отослать куда-то Тому не могли – шли выпускные экзамены в школе. Но родители следили, ни на минуту не оставляли одну, тем более одну вместе с бабкой. Если не отец следит, то мать. Тогда мать оттащила Тамару, надавала ей тумаков, прогнала прочь.
Бабушка просила достать ей что-то из своего сундука. Отец смотрел и, смотря по просьбе, давал или нет. Ничего из металла не дал.
– Хоть гвоздя дайте, – плакала бабка. Она уже не могла встать, взять самой. Стоило приподнять одеяло – пробивалось тяжелое, за много уже дней накопившееся зловоние.