К концу ноября планирование было закончено и утверждено в Москве.
«В ночь с 1 на 2 декабря группа командирских машин пересекла советско-польскую границу... Мы направились в суточную рекогносцировку по маршруту Ярослав — Бытом — Бжег — Вроцлав».
Знакомые мне места! Маршрут частично совпадал с полосой наступления нашей дивизии в сорок четвертом. Я любил Шешув, не однажды бывал в нем, имел друзей в этом милом городе...
Польские офицеры сопровождали советских «братьев», понимая: разговоры об учениях — блеф, готовится вторжение.
«Поздно вечером,— вспоминает генерал В. Дудник,— уже на обратном пути в Жешув был прощальный ужин. С водкой. Все понимали, что это поминки по нашей дружбе.
Польский полковник, командир танковой дивизии, окончивший нашу академию Генштаба, сумел пригласить генерала Абашина и меня «до ветру». Надо было остаться с глазу на глаз. Чужих глаз и ушей мы одинаково боялись. Фамилию польского командира, к стыду, забыл.
Когда мы остались втроем, он заплакал:
- Товарищи генералы! Мы сделаем все, чтобы наши солдаты не стреляли. Но вы лучше не приходите. Мы справимся сами!
Спасибо, братья-поляки: «справились». И тем избавили нас от еще одного смертного греха «интернациональной помощи».
Войцех Ярузельский сам ввел в Варшаву шесть дивизий, объявил военное положение.
Но ни военное положение, ни интернирование интеллигенции, активистов «Солидарности» не спасли режим, разыгравший еще одну трагедию.
В известном романе Анджея Щипёрского «Начало, или Прекрасная пани Зайдеман» есть мимолетный диалог:
«— О чем вы думаете? — спросил Грушецкий негромко.
- О том, как я был интернирован,— ответил Павел.— Короткая тривиальная история. Однако в нравственном смысле это сказалось хуже концлагеря. Когда я смотрел на мазовецкие и малопольские лица парней в милицейских крапчатых куртках, мне казалось, что я падаю в пропасть.
- Но они ведь не были жестоки с вами, — сказал Грушецкий.
- Жестоки не были, зато просто были. С орлами на фуражках. На широко расставленных ногах. И возле исповедальни тоже ходили вместе с нами к воскресной мессе, когда приезжал капеллан».
На некоторых островах Архипелага ГУЛАГ вохра состояла преимущественно из украинцев. Нет данных о том, что вертухаи являли снисхождение к единокровным братьям из УПА — едва ли не самой многочисленной этнической части островного населения. Пуская в ход приклады, предупреждая «Шаг вправо, шаг влево...», стреляя при «попытке к бегству», вохровцы не выясняли национальную принадлежность жертв.
Но с другой стороны — почему они нередко составляли большинство охраны и конвоя? Почему и их использовали для скрепления «дружбы народов»?
Случайности бывают и в политике. Но их меньше, чем видится на первый взгляд.
После войны едва не все департаменты польской «беспеки» возглавлялись евреями. То были отпетые мерзавцы, прошедшие специальную выучку в Москве. Потом их вышибут из сановных кабинетов за... сионизм. Иные угодят в тюрьму. Но в особую, санаторного, что ли, типа. Их чистокровные польские преемники наносили дружеские визиты наиболее достойным — вино, фрукты, товарищеские беседы о делах. Навещали и самые важные особы.
Об этом мне стало известно от одного из таких катов, благополучно вышедшего на волю, да еще с полковничьей пенсией.
Мое поколение многое соотносит с событиями фронтовой молодости, мучительно избавляясь от иллюзий, рожденных маем сорок пятого года.
После занудливых речей представителя инстанций, запугиваний и посулов (взамен на капитуляцию обещана «зеленая улица» в любой редакции, издательстве, а нет, так нет, не посетуйте...) я брел по раскаленной июльской Москве, исхоженным со школы улочкам, не догадываясь: через месяц советские танки, повторив маршрут «тридцатьчетверок», проложенный почти четверть века назад, принудят капитулировать злату Прагу, сохранившуюся в моей памяти с тех победных, счастливых дней...
Первый вопрос в московском каменном дворе, где начиналась наша жизнь, чаще всего звучал так: «Ты за «красных» или за «белых»?» И потом на всех поворотах и этажах варьировалось в анкетах и собеседованиях: «Ты за кого? Ты с кем?». Будто война и не прекращалась. Между прочим, представитель инстанций чувствовал себя представителем победившей стороны, поручившей ему диктовать неприятелю условия сдачи.
Какое-то размежевание естественно и неотвратимо — люди верят в разных богов, в разные идеи, по-разному видят Добро и Зло. Но надо ли такие различия постоянно доводить до стадии Великой Нетерпимости, рождающей ненависть и только ненависть, когда удар сапожищем в живот варшавской студентки — всего лишь довод в политической полемике или в подковерной борьбе за власть? Когда танки с боекомплектом на Вацлавской площади выдают за благодеяние, а Яна Палаха, сжегшего себя в знак протеста, объявляют сумасбродом?