Категория эта порождена войной. Отважные немецкие асы превратили в груду развалин английский город Ковентри. После того как доблестные пилоты ВВС США подвергли «ковровой бомбежке» Дрезден, от старинного города остались дымящиеся руины. Один из героев — американских летчиков, сбросивших атомную бомбу на Японию, сошел с ума.
Но атомная бомба — исключение, и сумасшествие на почве героизма — тоже исключение.
Остается тешить себя мыслью: правота гарантирует от нравственного падения. Только стоит ли?
Советская Армия билась за правое дело — освобождала Родину. Однако мой друг на моих глазах пытал умирающего пленного. Медсестра, случайная попутчица на полуторке, растерянно призналась: «Как жить после войны? Привыкла воровать. Сегодня унесла часики у польки, где ночевала...»
Изъятие продовольствия не почиталось предосудительным. Даже последний каравай, мешок картошки, шмат сала, десяток яиц.
Это все — пустяки; вот придем в Германию, дадим жизни ихним фрау.
Святая ненависть! Святая месть!
Насколько они, однако, святы?
Русские офицеры 1812 года одолели французов, продолжая испытывать к ним сложные чувства. Они не мыслили собственной жизни вне французской культуры. Их враждебность к противнику, их неприязнь были лишены зоологизма.
Нам надлежало довести свою ненависть до белого каления. Выжечь доброжелательство, совсем недавно насаждаемое к счастливо обретенному другу товарища Сталина, его соратнику Адольфу Гитлеру. Правда, Гитлер и сам поспешил к нам на помощь — творил злодейства, редко встречавшиеся в достаточно жестокой истории войн.
На Украине старики утверждали: нынешние немецкие солдаты — не чета кайзеровским. Те обычно чужого не брали, за продукты платили, руки в ход не пускали. А эти!
Однако Ремарк винил своих товарищей по оружию, немецких солдат с Западного фронта, в бессердечии и беспощадности. Но жалел их и до поры до времени дорожил окопным братством.
Гитлеровская армия тоже культивировала окопное братство, восславляла его в строевых песнях и стихах, где преобладали знакомые мотивы: «Жди меня» и «Убей его».
В психологии людей по обе стороны фронта случались совпадения. И не только в стремлении убить друг друга. Но иной раз — пусть не удивляются — сохранить друг другу жизнь. Не из соображений человеколюбия; здесь иное.
Зима сорок первого. Наш диверсионный отряд в маскировочных халатах на лыжах плетется из вражеского тыла, где выполнялось задание. Третья ночь без сна. Ноги с трудом скользят по снегу. Руки едва перебрасывают палки. Спина сгибается под тяжестью рюкзака с оставшейся еще взрывчаткой.
На пути деревня, где спят немцы. У изб маячат, покуривая, часовые.
В лунном свете они видят белые тени на лыжах, понимают, кто это. Лыжники видят часовых. Лучше бы обойти деревню стороной. Но не хватает сил.
Авось проскочим. Зачем немцам поднимать пальбу? будить своих измученных товарищей? подвергаться лишней опасности?
Часовые перекликаются, о чем-то уславливаясь.
Наш командир передает по цепочке: если выстрелят — сразу вниз, в заметенный снегом овраг. Будут молчать — самим огонь не открывать.
Мы тянемся по лыжне на окраине деревни, на ее задах.
Вражеские часовые топают у дверей и калиток.
В эти минуты на войне короткий антракт.
Нештатная, говоря по-современому, ситуация.
Когда на одном участке оборона застыла, обратилась в позиционную, то возникло как бы негласное перемирие.
Утром немцы отправлялись умываться к ручью, брились на бережку. Наши не стреляли. И, если наши мылись, стирали в том же ручье обмундирование, противная сторона молчала. Пауза наступала и в обеденные часы.
Потом дошло до товарообмена. Наши на нейтральной полосе оставляли водку и самосад. Немцы — плитки голландского шоколада, брикетики плавленого сыра.
Командование, едва проведав об этом, приняло меры. Спешно прибыла команда девушек-снайперов, винтовки с оптическим прицелом. Считанных дней меткой стрельбы оказалось достаточно, чтобы снова взыграла ненадолго уснувшая ненависть.
Ничто так не пьянит, как кровь.
У девушек-снайперов в кармане солдатской приталенной гимнастерки специальная книжечка — личный счет уничтоженных фашистов. Туда заносится каждая жертва. Командир — свидетель успешного выстрела — скрепляет данный факт собственной подписью.
Приятель, партизанивший всю войну, рассказывал, как в отряде поссорились командир и комиссар. В спор втянулись бойцы. Одни настаивали: надо убить зверя — шефа местного гестапо. Другие возражали: прихлопнуть гада — хитрость невелика. Но сколько невинных заложников поплатится жизнью! Где уверенность, что новый гестаповец будет мягкосердечнее?