Однако чего-либо предосудительного в моих рапортах не усматривалось: пускай себе пишет. Тем сокрушительнее прозвучало предостережение, услышанное от малознакомого капитана, когда я, прогуливая щенка, свернул с улицы Чапаева к главной почте.
Мы встречались с ним в офицерской столовой. Недавно переведенный из дивизии в армию, я никого почти не знал. Обедая, занимал дальний угловой столик. Его же облюбовал капитан, здоровавшийся со мной кивком головы.
Я брал с собой полевую сумку, несколько листов бумаги. Все недоеденное завертывал, укладывал в сумку. Капитан спросил: «Жене?»
Станислав относился к сытым по тем временам местам. Коллективизация в области еще не проводилась, на рынке хватало всякой всячины. Но далеко не всем нам хватало денег. Надо было помогать родне, особенно той, что жила в средней полосе России и в Сибири.
Жены в офицерскую столовую не допускались, вопрос капитана был правомерен.
- Собаке, — ответил я.
Капитан оказался знатоком и любителем собак. В довоенное время держал сеттера, потом — ризеншнауцера и теперь охотно о них вспоминал. Услышав, что мой щенок, подобранный на улице,— поместь овчарки с фокстерьером, улыбнулся:
- Взрывчатое сочетание.
Мы были в одном звании, но он лет на десять старше.
Методом фоторобота попытаюсь восстановить его портрет.
Лицо удлиненное, чуть заострившийся подбородок. Бледное. Скуластое. Всегда тщательно выбрит. Уши немного торчат.
Нос прямой. (Но не уверен.)
Волосы русые, гладкие. Расчесаны на пробор.
Цвет глаз не помню.
Теперь, если мы встречались в столовой, он тоже делал сверток — «Для вашего Дельфа». Мы не выходили за пределы собачьей темы.
В этот воскресный день многие гуляли по улицам. Кое-кто из офицеров уже привез жен. Иные сблизились с местными жительницами. Деление на «мы» — «они» вроде бы не давало себя знать. У входа в кинотеатр, где крутили трофейную муру, сбивалась принаряженная публика. У маленьких кафе выстраивались очереди.
Солдаты, получив увольнительную и зажав под мышкой буханку хлеба, поспешали на рынок. Там кипела бурная торговля, велись бартерные операции: кусок сала за «омегу».
Капитан неуставно кивнул мне, потрепал Дельфа по загривку. Тот, к моему удивлению, удовлетворенно вильнул хвостом.
- С собаками у меня получается, — произнес капитан, давая понять, что с людьми — не особенно.
Но я, безотчетно чувствуя дистанцию между нами, ни о чем не спрашивал. Мы молча прошли до угла. Он что-то про себя решал и, когда наступило время расставаться — ему на Радяньскую, мне обратно на Чапаева,— решился.
Начало — словно удар по лбу.
Своими рапортами о демобилизации (откуда-то он о них прослышал) я совершаю величайшую, возможно, непоправимую глупость.
По его словам, я абсолютно не понимаю обстановку, не предвижу завтрашнего дня.
- Что же грядет завтра? — Я пытался взять иронический тон, скрывая растерянность.
- Завтра наступит новый тридцать седьмой год.
Я оторопел. С ожесточенным напором, какой в нем трудно было предположить, капитан называл первые признаки неумолимо грядущих репрессий.
Прежде всего — геноцид. Немцы Поволжья — в начале войны, крымские татары — в конце. На очереди кавказские народы.
«Гитлеризация» (ни до этого дня, ни после такого слова я не слышал), началась, настаивал капитан, не вчера. «Тридцать седьмой год» — не дата, но условное обозначение давней, традиционной политики. Война ее усилила, подхлестнула.
Известно ли мне, что в сорок четвертом принято секретное решение ЦК, запрещающее прием в партию людей ряда нежелательных национальностей?
Мы не представляем себе, скольких арестовали за время войны. Слышали про расстрел генералов Павлова и Климовских, еще кого-то в Ленинграде. А счет надо вести не на единицы и не на десятки...
Говоря, он иногда тер лоб под козырьком форменной фуражки. Проводил средним пальцем по носу. (Нос, кажется, был все-таки прямой.)
Здесь, в Прикарпатье, неизбежно массовое отселение крестьян, аресты в городах, развивал свои предположения мой собеседник. Бандеровцы заручились народной поддержкой. Что само по себе еще не доказывает безусловную их правоту. Однако армия, разгромившая Гудериана и Манштейна, против них бессильна.
Капитану бандеровцы не слишком симпатичны, среди них, похоже, хватает профашистского сброда. «Как почти во всяком массовом движении»,— уточнил капитан.