Но не в том вопрос, кто ему симпатичен, кто не симпатичен. Вопрос в методах решения проблем. Самых разных.
Надо было отыграться за провалы первых дней войны — поставили к стенке Павлова. На ком-то отыграются и за здешние неудачи, не желая понимать: тут удача невозможна. Гитлер прос... войну из-за своей политической тупости. Фашизм всегда туп...
Вчера капитан видел, как в аптеке неподалеку офицер вызвал заведующего и посоветовал ему снять портрет маршала Жукова. В фойе гарнизонного Дома офицеров портрет Жукова исчез недели две назад.
Если отодвигают в сторону, то вполне вероятно, готовят арест. Арест полководца, отбившего наступление на Москву и взявшего столицу рейха. Каша заваривается крутая.
Одним не простят фронтовых неудач, другим — фронтовой славы.
Мне лестно было бы сказать: я думал точно так же. Но нет у меня для того оснований. Я был подавлен не только фактами и прогнозами, но и откровенностью малознакомого человека. Провокация?
На кой черт провоцировать? Кому я нужен? Хотели бы замести, обошлись бы без детективных сюжетов.
- Не вздумайте держать меня за психа или провокатора, — предупредил капитан, видя, что я растерян и не спешу соглашаться с ним.
Стараясь угадать ход моих мыслей, капитан не слишком внятно объяснил: им движет обыкновенное сострадание. Ему не по себе, сводит с ума всеобщая слепота. Люди, увидевшие наконец, что их взрастили на лжи о собственной стране и о чужих странах, не могут, не хотят, не умеют расстаться с обманом. Страшатся расставания. Сами лезут в пасть крокодила.
- Каким надо быть, извините меня, дураком, чтобы катать рапорт за рапортом об увольнении из рядов победоносной Советской Армии, коли командование по каким-то своим мудрым соображениям либо по причине полного их отсутствия удерживает вас в кадрах!
- Но что в том предосудительного? — не выдержал я.
В его взгляде мелькнуло какое-то подобие сострадания. И он принялся устало перечислять.
Прежде всего упорство, наводящее на мысль, что офицер не желает служить в войсках, ведущих боевые действия против УПА, возможно, в душе почему-то ей сочувствует.
Упорство автора рапортов трактуется как попытка дезертирства. Молодой офицер сообразил наконец, чем занимаются здесь полки, как они сражаются не только с организованными отрядами, но и с пацанами. Офицер, видите ли, не желает иметь с этим ничего общего, хочет жить с чистыми руками.
Разве одного этого недостаточно, чтобы при подходящей ситуации дать статью, сунуть в каталажку, отправить в лагерь?
Мало того, офицер вовлек в это предприятие еще своего сослуживца и подчиненного капитана Афонина, который теперь тоже строчит рапорты.
- Подобно множеству других, вы верите в свою безупречность, незапятнанность, в чистый послужной список, в свои ранения и награды...
Такая вера, популярно втолковывал капитан, доказывает одно: люди не понимают, где живут, в каких обстоятельствах. Они верят умиротворяющей лжи: так спокойнее, удобнее. В каком-то смысле — выгоднее. Особенно до той минуты, пока не клюнет жареный петух, пока за тобой не явились трое в штатском.
Уверенность в безупречности своего «личного дела» — иллюзия. Если «органы» хорошенько покопаются, что-нибудь найдут. Не у вас лично, так у кого-то из родственников.
Или вот уже готовый компрометирующий факт: как секретарь редакции вы постоянно третесь в типографии. Там же набирают «Прикарпатскую правду». Там же печатаются бандеровские листовки. Либо вы преступно беспечны, либо в душе солидарны с авторами листовок. Может быть, вы гуманист. Или пацифист.
Бред!
Но в распоряжении капитана имелся и действительный факт. Правда, ничего криминального ни я, ни мои «сообщники», ни, как мне казалось, командование в нем не усмотрели.
Некоторое время тому назад десять — двенадцать офицеров написали письмо в Станиславский обком партии и в Военный Совет 38-й армии о помощи молдаванам. Спасаясь от голода, те бежали из родных мест, добирались до относительно сытого Прикарпатья и здесь умирали, не получив ни крова, ни работы, ни хлеба.
Мы предлагали открыть для них бесплатную столовую, добровольно уступив часть своих офицерских пайков. Мог бы чем-то помочь Военторг. Да и местные власти.
Обком не удостоил нас ответом. По поручению Военного Совета армии с нами вполне благожелательно беседовал уполномоченный на то полковник.
Капитан внес ясность: полковник был из особого отдела. О чем мы, честно говоря, не подозревали. С какой стати тут особый отдел, недавно именовавшийся СМЕРШем?