Я сейчас не о листовках с угрозами, но о мелочах повседневного общения. Девушка в окошке почтамта никак не могла прочитать русский текст и просила переписать его более разборчиво, крупными печатными буквами. В магазине не слышали твоего вопроса, не замечали тебя. В кинотеатре кассирша разводила руками — билеты кончились. И тут же продавала билет стоявшему позади цивильному. Он, видите ли, заказывал еще утром.
На рынке — этом море страстей человеческих — русскому продавали за одну цену, украинцу — за другую, поляку — за третью. Дороже всего, конечно же, русскому.
Маленькие кафе — пяток низких столиков в клетушке на лестничной площадке первого этажа — содержали обычно пожилые поляки. Чашечка ароматной жидкости, рюмка водки, бутербродик в треть ладони, именуемый «канапкой». Миновал месяц, второй, и мы почувствовали притягательность уютных забегаловок: сиди покуривай хоть час, хозяин после второго визита дружески подсаживается, окончательно признав своим клиентом, будет отпускать в кредит, уверенный: расплатишься в день получения «денежного содержания».
Растянуть «содержание» на месяц никто из нас, привыкших, что армия поит, кормит и обмундировывает, не умел.
У многих появлялись «свои» кафе, «свои» паны. Пан Стефан ко мне расположился, когда я, хватив сверх «наркомовской нормы», уверил его, будто понимаю по-польски, будто в городке Едличе, где мы долго стояли в предвидении январского наступления 1945 года, у меня была роковая любовь. И т. д. и т. п.
Единственная во всем этом правда — наша длительная стоянка в Едличе.
Спустя много-много лет, путешествуя по юго-восточной Польше с Адольфом Якубовичем, я надумал завернуть в Едличе. Дом красного кирпича отыскали без труда. На кухне старуха чистила картошку. Якубович принялся объяснять, кивая на меня. Во время войны советский товарищ был офицером, останавливался у старшей пани. Старшая пани заметила, что в ее доме останавливалось множество советских офицеров.
Визит срывался. Пытаясь спасти положение, Якубович достал книжку с моей фотографией лейтенантских времен. Старшая пани надела очки, долго всматривалась в снимок. Сняла очки, начала всматриваться в меня. И, рыдая, бросилась на шею: «Пан лейтенант, пан лейтенант...»
У Якубовича сработала реакция репортера, он включил магнитофон. Спустя несколько дней радио Варшавы пустило в эфир эту пленку. Польша услышала наш сумбурный разговор, наши воспоминания, причитания старшей пани.
В одном месте, правда, из пленки пришлось вырезать кусок. Старшая пани запомнила меня прежде всего потому, что я отвадил пьяного офицера, намеревавшегося побаловаться с ее дочкой.
Я начисто забыл об эпизоде. Что наводит на мысль о вероятности опьянения не только незваного пришельца, но и моего собственного. Возможно также, что это происшествие, своеобразно трансформировавшись в моем подсознании, навеяло сюжет о роковой любви, рассказанный хозяину Станиславского кафе.
Старшая пани понизила меня на одну ступень в воинском звании. Я уже был старшим лейтенантом. Однако с высоты звания «майор запаса» великодушно простил эту оплошность.
Дочь, чью девичью честь я некогда спас, теперь оказалась бой-бабой, не дурой выпить. Ее фотография с трогательной надписью красуется у меня в Москве на книжной полке.
Хозяин кафе пан Стефан, сообразив, что я не силен в польском, продолжал, однако, беседовать со мной на родном языке, нещадно его калеча в уверенности, будто таким образом облегчает понимание.
Этот без году неделя советский гражданин открывал мне глаза на некоторые стороны советской реальности. По моим представлениям взяточничество осталось в далеком, навеки сгинувшем прошлом, в пьесах Островского, книгах Салтыкова-Щедрина. А тут поляк с браво закрученными усами объясняет, что и «за Польской» приходилось давать «лапувки» (то есть «на лапу»), но советская санэпидемслужба столько вымогает, хоть замок вешай на дверь кафе.
Вешать он не хотел и не хотел уезжать. Но заставляют.
Я уже краем уха слышал об этом решении Москвы, безоговорочно поддержанном Варшавой. Поляки из западных областей должны отправиться в Польшу; украинцы из восточных земель Польши — на Украину.
Личными желаниями власти не интересовались, в такие мелочи не входили. Узел рубили ударом сплеча.
Один из моих знакомцев по дивизии, Коля Изотов, теперь служивший в штабе армии, женился на вдове польского офицера, таинственно сгинувшего в Союзе в 1940 году.
О Катыни мы тогда имели довольно смутное представление. Как и о многом другом, о других трагедиях военных и предвоенных лет. Степень неведения - поразительна, постыдна