Но не забыл о своем последнем выстреле. Отыскал в Ивано-Франковске это злосчастное место. Никаких следов давнего кафе, давней жизни. Около подъезда ларек — мороженое, пирожки с повидлом.
- Дякую. Большое спасибо.
Зеленый, умиротворенный город. Подметенные, свежеполитые тротуары.
Вечером распахнул окно гостиничного номера — тишина. Спустился на улицу. Пустынно. Однако никакого страха. Никто не ждет выстрелов. Бандеровщина — далекое вчера, плюсквамперфектум.
Но так думает приезжий. Да и то не всякий. Я все-таки относился к «не всяким». Хоть и не слишком сведущим.
Предстояло увидеться с однополчанами, среди них несколько близких. И отметить нашу скромную совместную победу.
В городе люди годами мучились с жильем. Мучилась и Анна Сергеевна Королева, в прошлом старшая хирургическая сестра нашего медсанбата. Ей были обязаны мы все, кто прошел через палатку, служившую операционной.
Анна Сергеевна смиренно ждала комнаты. Но очередь почему-то ее обтекала. В одном из писем ко мне намекнули: в Ивано-Франковске предпочитают давать кров местным.
Мы, москвичи, накатали коллективную слезницу в ивано-франковский горсовет, но ответа не удостоились. Я написал секретарю обкома партии Виктору Федоровичу Добрику. Вскоре пришло известие: Анне Сергеевне выделена однокомнатная квартира в новом доме.
Я отправился на новоселье. Как полномочный представитель столичной группировки ветеранов дивизии.
Была у меня и еще задача — порасспросить однополчан о Саноке, о раненых.
На новоселье спорили о санокской истории, в обкоме партии, куда я зашел поблагодарить Виктора Федоровича, мы почему-то разговорились о том, как редко удаются добрые дела и как легко получаются дурные.
Провожая меня по лестнице, один из главных обкомовских работников, в прошлом офицер 38-й армии, сказал, что он последний русский в этом партийном учреждении.
- Может быть, закономерно,— осторожно вставил я.
- Когда освобождали Прикарпатье, русских полегло больше всех. Вам ли не помнить?
- При освобождении Польши тоже. Но в их воеводских комитетах партии русские не попадаются. Навязанного Москвой военного министра, достойнейшего полководца Рокоссовского, пришлось отозвать.
- Ваши возражения, как говорят ученые, некорректны. Вы говорите о суверенном государстве.
- Суверенитет, положим, относительный.
- Все на свете относительно, — философски заметил собеседник. — У нас — семья единая, в основе — дружба народов.
Я не слишком уверенно сказал, что члены семьи могут по-разному смотреть на свои обязанности.
Собеседник, не проявляя энтузиазма, согласился. Разговор, однако, приближался к шлагбауму, запретной линии, и мы не собирались ее переступать. Вероятно, обкомовскому работнику были известны настроения жителей. Но и я уже кое-что знал.
Самые верные сведения получил от Сережи Анисимова.
На фронте он, шустрый, смешливый паренек, был радистом у командира дивизии. После войны я перетянул Сережу в редакцию армейской газеты, где он ночью записывал тассовскую информацию, диктуемую по радио.
Демобилизовавшись, женился, осел в Станиславе. Работал линотипистом. Заработал чахотку. Что особенно нежелательно, если ты привержен к водке.
Передо мной, когда мы разомкнули объятия, стоял седой, согбенный мужичонка, выглядевший старше своих лет.
О чем только мы с ним не переговорили в эти дни! У Сережи во всем определенность, свое твердое мнение.
- Ты зря удивляешься — ночью тишина, ни выстрела, ни очереди, — вводит он меня в обстановку.— С теми, какие стреляли, покончено.
- Уверен?
- Процентов на девяносто. Отселяли целыми селами. На корню. Не нянькались. Кто прав, кто виноват, всех коленкой в теплушку. По-нашенски: вали валом, там разберемся.
- Разобрались?
- Не говори! — усмехнулся он, и мне сразу вспомнилась его пацанская улыбка, не вяжущаяся теперь с лицом, иссеченным морщинами.
- Вернулись — раз, два, и обчелся. Порассказали. От меня не таятся. Я среди украинцев работаю, считай, двадцать лет. Язык освоил. Они знают — не продам. Настроения такие же, как после войны. Для них она не кончилась.
- Уверен? — повторил я.
- Не знал бы тебя как облупленного, и тебе бы не сказал.
- Спасибо за доверие, товарищ сержант.
- Служу Советскому Союзу, товарищ капитан. Плесни-ка мне. Я, между прочим, уволился старшим сержантом.
Мы выпили. Полина, Сережина жена, осуждающе покачав головой, поставила тарелку с нарезанным салом.