- У них методы изменились, тактика, — разъяснял Сережа. — Среди молодых, в пединституте или в мединституте, может, кто и балуется бандеровской литературой, рассуждает про незалежность. Этих гзбэшники выколупывают — и к Макару, телят пасти. Кто похитрее — в комсомол, в партию. Карьеру делают. Помаленьку, полегоньку все к рукам прибирают.
Сережа Анисимов не дожил до Украины, обретшей независимость. Сейчас я отдаю должное его спокойной прозорливости.
Не дожила и Валя Хохлова, медсанбатский врач, вдова майора Захара Трофимовича Шелупенко.
- Дочь вышла замуж за местного, и теперь в разговоре: мы — вы. Вы — русские, от вас все наши беды, наши унижения. Вы посягаете на нашу самобытность, подавляете нашу культуру. Хотите, чтобы мы уподобились вам. Только не бывать по-вашему.
- Ты на себе это чувствуешь? — допытывался я у Вали.
- Только дома, когда выясняю отношения с дочерью.
- Однако боевые операции не проводят, местность не прочесывают.
- Это лет двадцать назад было. Сейчас куда хочешь ходи по грибы, ночуй, где надумаешь. У нас спокойнее, чем в России. Уголовщины меньше. Здесь народ еще богобоязненный. Более патриархальный, что ли.
- Эти богобоязненные поляков резали за милую душу.
- Война. Люди звереют. Национальность тут ни при чем.
- Да и после войны не каждому легко принять человеческий облик.
Валя соглашается: не каждому. Трудно еще и потому, что жизнь идет с заскоками, заносами.
О заскоках и заносах на Украине я был наслышан. Хотя специально ими не интересовался, не выискивал. Тем удивительнее, что эта жизнь, лишенная точек соприкоснования со всем встававшим за давним призывом к «доблестным красноармейцам», за пулей, выпущенной в станиславское небо, неумолимо отбрасывала в прошлое, наталкивала на его прямое продолжение в настоящем.
Зимой 1966 года я жил на берегу Финского залива, в Комарове, в Доме творчества. Одновременно приехал из Киева и Виктор Платонович Некрасов с матерью. Нас связывали дружеские отношения, и мы сели за один стол в столовой.
Вечером старый ленинградский писатель, едва с нами познакомившись, посоветовал перебраться за другой стол. Рядом сидит стукач.
Неуловимо менялась атмосфера. Усиливался послехрущевский закрут. Процесс Андрея Синявского и Юлия Даниэля — новый виток еще на одном фронте внутренней войны.
Газеты подняли шумиху. Трудящиеся, как и подобает, слали в редакцию негодующие письма. Писатели направили в суд общественных обвинителей.
Все это на виду. А было и такое, что совершается где-то в глубине, вдали.
Осенью шестьдесят пятого прокатилась волна арестов на Украине. Попал в тюрьму хорошо известный Некрасову литературный критик Иван Дзюба, посадили Вячеслава Чорновила, еще нескольких львовчан.
В один из дней в Комарово к Некрасову приехал молодой художник из Львова. С яркими голубыми глазами и девичьим румянцем. В демисезонном пальто, ворсистой шляпе с кокетливым перышком. Никогда не встречавшийся с Некрасовым, прибыл просить о заступничестве.
Какие угрозы нависли над молодыми живописцами (только ли над ними?), коль в складчину покупают билет до Ленинграда и спешно снаряжают гонца к русскому писателю?
Они проговорили весь день, уединившись в холле. Некрасов был встревожен и расстроен. Вечером, отведя меня в сторону, попросил на ночь приютить парня. Сам он вместе с Зинаидой Николаевной занимал большой номер на первом этаже. Но во второй комнате не было кровати.
Я привел голубоглазого львовского художника к себе. Измученный бессонной ночью, он повалился на диван. Желая поддержать недолгий светский разговор, спросил, бывал ли я во Львове, в Прикарпатье.
Я ответил, что бывал в годы войны и в послевоенные годы, полагая, что тем завершил короткую беседу. Однако эти скудные сведения оживили гостя. Он принялся расспрашивать об Украинской повстанческой армии, об оуновских листовках, о судах над бандеровцами.
Его интересовало, волновало буквально все. Даже то, что мне представлялось мелочью.
Мы уснули запоздно. Прежде чем пожелать спокойной ночи, гость спросил, известно ли мне о гибели Степана Бандеры. Если нет, он готов утром рассказать об этом «преступлении века». Я поблагодарил. Из «тамиздатских» источников знал историю убийства.
Тогда художник удовлетворенно заметил, что хорошо, коль в Москве есть люди, которых это интересует.
- Чего тут удивительного? Виктор Платонович, кстати, киевлянин, русский писатель, — напомнил я.
Гость сказал, что Некрасов — особстатья, он верный друг украинской интеллигенции.