Сына угнали немцы. Как почти всех молодых мужчин этого села. Да и окрестных тоже.
И впрямь на деревенских улицах встречались женщины, ребятишки легко устанавливали контакт с красноармейцами. Особенно с шоферами. Но мужчины попадались редко.
В нашем временном доме, в комнате, служившей нам спальней, на оклеенной яркими обоями стене висели, как и в русских избах, за стеклом, в общей раме многочисленные фотографии. Одни были тронуты желтизной, другие — с притуманенным фоном — выглядели, словно сделанные совсем недавно. Бравые усатые старики, красавицы с густыми бровями, тщательно уложенными волосами, девушки в беретах тридцатых годов, солдаты в касках времен Австро-Венгерской империи, подофицеры в «конфедератках».
Хозяин, заметив мой интерес, охотно пояснял, кто кем ему или жене доводится. Часто звучало словечко «швагер». То есть свояк.
В языке чувствовалась близость Польши. Самогон называли «бимбером». Хозяин гнал его на совесть, из патоки. Жбан с почти прозрачной жидкостью охлаждался в погребе.
Обедали по-домашнему. Хозяйка к нашему пайку прибавляла свои запасы. Варила густой борщ, пекла пампушки, жарила шкварки.
Захмелев, хозяин рассказывал семейные истории. Иногда получалось, будто у него два сына, иногда — сын и дочь. Возможно, впрочем, и я после бимбера что-то путал.
Обедали долго, вставать из-за стола не хотелось. Но я чуть было не испортил эти благословенные часы.
Однажды, находясь в стадии легкого послеобеденного подпития, принялся снова рассматривать фотографии и обнаружил в зазорах между ними что-то нарисованное. Трезвому и в голову не пришло бы проявлять повышенный интерес к едва различимому контуру. Но хмельная любознательность побудила осторожно снять раму со стены, положить на кровать и, без труда отогнув длинные гвозди, вынуть картон, который прижимал фотографии к стеклу.
Во всю высоту тонкого картона на розовом фоне был напечатан серебристый трезубец. В нижней части гравюры — три профиля, портреты почти по пояс. На одном обычный пиджак, второй с вислыми усами, в расшитой украинской рубахе, на третьем — офицерский мундир вермахта.
Все это что-то значило и неспроста было старательно прикрыто фотографиями бесчисленных хозяйских родственников.
Огорошенный находкой, снедаемый нетерпением, я нарушил сладкий послеобеденный сон своего начальника, к которому во внеслужебное время обращался на «ты» и по имени-отчеству.
- Дмитрий Палыч, Дмитрий Палыч, — тормошил я не желавшее пробуждаться начальство,— погляди. Потом снова будешь спать...
- С тобой... поспишь.
Преодолев сонную одурь, капитан Дмитрий Павлович спустил ноги, сел на кровать и уставился на картон, который я предусмотрительно прислонил к стене.
- Трезубец — бандеровский знак.
- Знак чего?
- Ну, у нас — серп и молот, у Гитлера — свастика, у них — трезубец.
Развивая мысль начальника и проявляя редкую сметливость, я высказал предположение, что три профиля в каком-то смысле подобны нашим четырем, изображаемым на плакатах.
- Сравнение неуместное, политически вредное...— Помолчав, Дмитрий Павлович глубокомысленно согласился: — Но в принципе...
Нашу беседу нарушил хозяин с полной кринкой молока в руках. Увидев трезубец и сообразив, откуда он взялся, хозяин изменился в лице, поставил на подоконник кринку и бухнулся на колени. Он умолял, заклинал не выдавать его, не сообщать в гэпэу, в энкавэде, не губить на старости лет. Попутно бранил свою дочь, ее приятелей и приятельниц, какого-то «провода».
Дмитрий Павлович — надо отдать ему должное — решительно поднялся, босиком подошел к хозяину и потребовал, чтобы тот встал.
- Советские офицеры не доносчики. Красная Армия с мирным населением не воюет. Гэпэу давно отменено.
Все это была правда. Не совсем, однако, полная. В армии действовала энкавэдэвская система — СМЕРШ с уполномоченными во всех частях и подразделениях, начиная со стрелкового батальона. Ну и стукачи само собой.
Для СМЕРШа этот трезубец, а следовательно, и наш хозяин могли, видимо, представлять кое-какой интерес. Но нам на ум не приходило сообщать о находке, выступать в роли информаторов. Да и не видели за хозяином вины. Подумаешь, использовал бандеровский плакат, который принесла дочка или кто-то из ее знакомых.
Хозяин не шибко нам поверил, и несколько дней в доме царила напряженность, бимбер к столу не подавался. Но, убедившись, что за ним не приходят, никуда не вызывают, хозяин успокоился. Вняв совету Дмитрия Павловича, он выкинул плакат, заменив его куском обычного картона. Фотографии вернулись на свое место.