Когда мир и спокойствие возвратились в дом и снова заработал самогонный аппарат, капитан Дмитрий Павлович спросил у хозяина, кто такие трое, чьи профили запечатлены на плакате.
- Если вам это известно, — деликатно уточнил капитан.
Хозяин не делал секрета из своих скудных сведений.
Крайний справа в цивильном — Степан Бандера, украинский вождь. Арестовывался «за Польшей», сидел в знаменитой Березе-Куртузкой. Гитлеровцы его тоже посадили.
Крайний слева — Мельник. В немецком мундире, поскольку делает ставку на немецкую армию. Усач посредине — Бульба. О нем хозяину ничего толком не известно.
Получалось, что оуновское движение неоднородно. Но как тогда три лидера уживаются на одной символической гравюре? Многое оставалось неясным. Хотя старик рассказал нам больше, чем можно было надеяться.
Сын его и дочь вовсе не угнаны немцами, но прячутся в лесах. Относительно сына последнее время ничего не известно. Дочь-учительница где-то неподалеку. Убежденная сторонница Степана Бандеры, активистка Организации украинских националистов.
Старик не осуждал своих детей, но и не одобрял их. Оуновские идеи его не увлекали. Однано не рождали протеста, скорее — сдержанное сочувствие. Дочь он бранил за чрезмерную активность — не бабьего ума дело. Родителям хватает волнений из-за сына — так и она туда же.
Советская Армия не вызывала у него ни гнева, ни одобрения. Такова уж судьба Западной Украины — чуть война, через нее какие только армии не шествуют. У всех свои заботы, всем наплевать на здешних жителей. У всех одно: «Давай, давай».
Я вслушивался в искреннюю, мне казалось (и сейчас кажется), речь хозяина, зажавшего в сухих ладонях стакан бимбера, но не пригубившего из него. Он воспринимал сущее как печальную и неотвратимую неизбежность для своей земли, своих близких, не вникая в геополитические тонкости, в споры, какие не однажды велись в этих стенах. Он относился скорее всего к пассивно сочувствующим Бандере, Украинской повстанческой армии, куда ушли сын и дочь. С такими еще предстояло не однажды встречаться. Но я не предполагал, что в самое ближайшее время столкнусь с совсем другим восприятием этой проблемы.
Поднимаясь из-за стола, Дмитрий Павлович смущенно спросил: правда ли, что он похож на хозяйского сына?
- Як Бога кохам.
На правах командира батальона Костя Сидоренко занял лучший дом на нашей сельской улице. Прямо-таки виллу: балкон, застекленная веранда, высокий с витражами мезонин.
- Это еще что, — распалялся Костя, — ты бы поглядел внутри. Я вхожу, сапоги скидываю — паркетный пол. Офонареть!
В доме оставалась одна хозяйка, вернее — хозяйская дочь лет двадцати. Красавица, каких свет не видывал. Свет, может быть, и видывал, но Костя — никогда. Несмотря на свой опыт выдающегося ходока.
- Представляешь себе, ночью в этом дворце мы остаемся вдвоем. Она через губу желает мне доброго сна, отправляется в свою спальню и запирается на ключ...
В его лихой голове такое не умещалось, его душа и плоть не мирились с таким оборотом. Я пробовал вселить в него уверенность:
- Нет таких крепостей...
- Брось ты, товарищ Сталин не о бабах высказывался,— резонно возражал Костя.
Нас с Костей связывали отношения, которые трудно, вероятно, понять сегодня.
Годом раньше, в дни Курской битвы, ранения свели нас, нескольких молодых офицеров, в одной медсанбатской палатке.
Началось наступление, медсанбат находился в движении, поток раненых не оскудевал, врачи валились с ног. Не всегда хватало бинтов, сломался аппарат для переливания крови, не было того, другого. Разумнее было бы нам согласиться на эвакуацию в полевой госпиталь. Но мысль оставить свою дивизию, расстаться представлялась дикой. Мы по-братски ухаживали друг за другом, помогали один другому передвигаться. Более крепкие кормили с ложечки того, кто послабее.
Мучили раны, у меня не могли извлечь осколок из локтевого сустава, повязки задубели от крови. От крови влажнело сено, на котором мы валялись в обмундировании, с пистолетом под полевой сумкой, заменявшей подушку. Но в палатке случались минуты — стоны сменялись хохотом. Старший лейтенант Костя Сидоренко, тогда еще замкомбата, читал по-украински единственную книгу, чудом попавшую в нашу палатку,— «Хіба ревуть воли, як ясла повні» Панаса Мирного. Он сыпал украинскими шутками-прибаутками, недурно пел...
Когда большинство ребят из нашей компании выписалось, я, посоветовавшись с Валей Оселковым (батальонным фельдшером), надумал покинуть медсанбатский кров.