Мы сидели в беседке за бутылкой водки. Человек шесть — москвичи, ленинградцы, прибалты. Не то чтобы приятели, но добрые знакомые. Один из нас, русский писатель, кажется, из Риги, спортивного вида мужчина в майке с латышской надписью, был за тамаду.
Собственно, не знаю, русским он был или латышом. Фамилию носил русскую. Писал на двух языках, переводил с двух и считал Латвию родиной, чехвостил, как все мы, советскую власть и был совершенно своим. Захмелел он больше других. Вдруг вскочил, одернул майку, обвел беседку мутным взглядом.
- Когда грянет час «икс», мы вас всех веером от живота...
И повел воображаемым «Калашниковым», боясь остаться непонятым.
Никто здесь не воображал, будто Советский Союз облагодетельствовал балтийские республики. Мы сочувствовали им, сознавая, что и на нас невольно ложится доля вины и ответственности за их участь. Но одно дело — наше собственное понимание, сочувствие и совсем другое — смертный приговор, окончательно вынесенный каждому на том основании, что приговоренный живет в России. Нетерпеливая готовность своими руками уничтожить людей, с которыми сейчас дружески распивал водочку. Готовность остервенело участвовать в необъявленной войне.
- А может, в моем Костике пробудится зов крови? — негромко произнесла Мария. Она все так же стояла за спиной сидевшего Константина, сомкнув руки у него на груди. Она лелеяла зыбкую надежду, но догадывалась ли: вместе с голосом таким слишком часто пробуждается и звериная жестокость, превращая людей в смертельных врагов потому лишь, что в их жилах течет разная (в национальном смысле) кровь?
Польский поэт заметил: людей объединяет не кровь, текущая в жилах, но кровь, текущая из жил.
Он был идеалистом, автор знаменитых «ветов Польши». Кровь льется и льется, а до единения людей все дальше...
- Привет! — окликнул меня неподалеку от дома на той же сельской улочке майор Спицын Филипп Тимофеевич. И по обыкновению добавил: — Привет, привет.
Недоставало ему армейской вышколенности. Штатский человек, неумело облачившийся в военную форму. На фронте такие встречались нередко. Не обязательно составляли худшую часть офицерства, иной раз давали десять очков завзятым строевикам, умевшим щелкать каблуками, с особым шиком выбрасывать ладонь к виску.
- Давай присядем, покурим, побеседуем.— Майор опустился на скамейку и пилоткой вытер потную лысину. Надо же, к сорока годам такая плешь!
Неофициальность, чтобы не сказать панибратство, в наших отношениях имела свои причины. Майор Спицын сочинял стихи и, робея, приносил их в редакцию, где мой непосредственный начальник Дмитрий Павлович, сам не чуждый поэтическому творчеству, решал участь стихотворных произведений, рожденных в землянках. Иногда он привлекал меня к таким решениям. Особенно охотно, когда предстояло отказать автору. Прием тонкой дипломатии: лично он не против публикации, но лейтенант (кивок в мою сторону) учился на литературном факультете аж в московском институте, приходится советоваться. Досадно, конечно, но приходится.
Стихи на фронте сочиняли многие. Однако фронтовая поэзия чаще всего варьировала два симоновских мотива — «Жди меня» и «Убей его». В этих рамках развивалось и поэтическое творчество майора Спицына. Он подписывался псевдонимами — Филиппов, Тимофеев или в честь дочки — Нюркин, в честь сына — Михайлов, в честь супруги — Анненков. Не слишком изобретательно, зато без претензий.
Однажды я спросил: почему бы не подписаться «Спицын»? Он замахал руками.
- Что ты, что ты, и думать не моги! Не положено.
Переступая пopor редакции, майор Спицын словно бы забывал о своем звании, своей должности в дивизионном СМЕРШе. Да и вне редакции он не старался внушить трепет. Сейчас, приглашая к беседе, был настроен дружелюбно. Осторожно касался деликатной темы. Потом, правда, увлекся и шпарил во всю ивановскую.
Деликатная тема — роман капитана Сидоренко с хозяйкой. Майор Спицын в этом вопросе занимал свою позицию, и, хотя давал понять — это его личная позиция, складывалось впечатление: не такая уж личная.
Ничего предосудительного в связи советского офицера с местной жительницей не усматривается. Армия — не монастырь, офицер — не мерин, армейский устав — не монастырский, рассуждал стихотворец из контрразведки. Только не надо крайностей.
Какие, спрашивается, тут возможны крайности? Две. Подобные двум уклонам. С одной стороны — насилие, с другой — чрезмерная близость, когда чуть ли не доходит до женитьбы. Один офицер-артиллерист подал в штаб рапорт — просил приказом оформить его брак с молоденькой западной украинкой. Что здесь предосудительного? Политически опрометчивый шаг. Такой брак означает связь с заграницей. Для советского офицера подобная связь исключается.