Гульпача наслаждается быстрой ездой… Лихо развеваются на ветру ее длинные волосы, она словно слилась с баранкой, напевает вполголоса какую-то веселую песенку. Я вытянул поудобнее ноги, подставил лицо теплому солнцу. Гладкая дорога быстро убаюкала, и я заснул хорошим, крепким сном.
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем снова открыл глаза. Джип, к моему удивлению, стоял на обочине дороги с выключенным мотором.
— Что случилось? Почему мы стоим? — спросил я у Гульпачи.
— Протри глаза, не видишь, похороны, — зло ответила девушка. — Наших с тобой соотечественников на кладбище несут.
Я вышел из машины. Мимо меня торопливо двигалась похоронная процессия. Одни мужчины, как и положено по мусульманскому закону. Белые чалмы покрывали головы живых, белые саваны спеленали мертвых. Я насчитал десять покойников, которых несли на руках, опустив глаза, погруженные в свои печальные думы далеко уже не молодые люди. В конце процессии шел бабай, опираясь на посох, то останавливаясь, чтобы передохнуть, то снова семеня слабыми ногами.
— Кого хороните, уважаемый бабай?
Он вздрогнул от неожиданности, услышав родную речь. Остановился, с удивлением посмотрел на меня.
— Хороните, спрашиваю, кого? — еще громче переспросил я старика.
— Сыновей своих. Привезли с гор… Бой там был большой. Самый младший здесь мой сын — Джамиль.
— А сколько у вас детей, уважаемый?
— Десять дал Аллах, и все мальчики. Трое здесь, у повстанцев, остальные там, у Бабрака. Старший-то мой, Махаммад, большой начальник на родине, капитан, — не без гордости говорит словоохотливый бабай… Помолчал, подумал и уже с печалью в голосе:
— Может, Махаммад убил Джамиля? Разбрелись в этой заварушке. Кто родной, а кто нет… Карает нас, афганцев Аллах за грехи тяжкие. Слыханное ли дело, брат на брата руку поднял.
Чуть замедлил свой шаг похоронный кортеж. Сменились люди, приняли на свои руки тела погибших, двинулись гуськом по серому бетону. Опираясь на палку, заспешил и старик к своему сыну. А вокруг буйствовала весна, расстилалась зеленым ковром ранних всходов с дурманящими запахами миндаля и акаций. Ослепительно блестят вдали снежные вершины молчаливых гор, над головой ясное, ключевой синевы безоблачное небо. Но мертвых не разбудит солнце. Земля, которая рождает жизнь, уступила смерти, она готовится принять в свои объятия погибших неизвестно за что молодых афганцев. Жестокая несправедливость оборвала песню на полуслове.
— Пора ехать, Салех! — услышал я за своей спиной. Еще раз посмотрел вслед удаляющейся процессии и послушно пошел к машине. Надоело играть в молчанку, спрашиваю Гульпачу:
— Послушай, будь другом, куда все же мы едем, что ждет меня впереди?
Она взглянула на меня через боковое зеркальце, усмехнулась.
— Какой нетерпеливый… Узнаешь все в свое время.
— Но где я жить буду? Это, надеюсь, не тайна?
— Не бойся, в лагерь беженцев тебя не поселят. Найдутся более комфортабельные условия. Не всем, кто с родины бежит, живется плохо в чужих краях. Ты будешь жить богато, — продолжает она, не снимая рук с руля машины. — Если, конечно, дураком не окажешься. Деньги, что дождь, твою голову осыпать могут. Надо только постараться. Ты слышишь меня, Салех!
— Бисер хуп! — отвечаю я, закуривая новую сигарету.
ГЛАВА XIV
Вместо обещанного подполковником Сарваром отдыха предстояла каторжная работа. Она начиналась сразу же после завтрака в моем номере гостиницы «Интерконтиненталь». Я попал в руки к двум настырным парням. Трудно понять, кто они были по национальности. Парни говорили почти без акцента как на пушту, так и на дари. И тут же, без всяких раздумий и пауз, переходили на чистый английский. На вид вроде земляки, особенно Гулям. Он очень был похож на тот романтический образ юного героя-повстанца с черной бородой и ястребиными глазами, о подвигах которого невесть что сочиняют западные газеты. Надыр в героя явно не вышел. Плечи худенькие, нос почти не виден из-под больших стекол очков, раньше времени плешь на затылке.
— Здесь вопросы задаем мы! — строго, словно с ним кто спорил, сказал Гулям при первом знакомстве.
— Надеюсь, нет надобности предупреждать о наказании за ложные показания, господин Салех? — вежливо, в отличие от своего товарища, спросил Надыр, заправляя лист чистой бумаги в каретку портативной машинки.