— Я занята, — перебила его Лаврова.
Минотавр и его сын стали далеким прошлым.
— Надумаешь, позвони, — апатично произнес Минотавр.
Лаврова засмеялась и положила трубку. Ее ждал Костя.
— Свет очей моих, — сказал он, взял ее на руки и закружил по комнате.
Глаза Лавровой наконец-то снова лучились, она напевала мелодию вальса. Костя кружился, держа ее в своих руках, пока они без сил не упали на кровать.
— У тебя лицо Мадонны. Когда я впервые тебя увидел, я сказал Стасу: «Если эта девушка не будет моей, я умру».
Лаврова смотрела на него блестящими глазами и думала: «Вот дурачок. Глупый, милый дурачок».
— Знаешь, что меня больше всего в нем цепляет? Глаза без зрачков, — Костя склонился над репродукцией. — Странное чувство, правда?
Он сидел за Лавровой, обхватив ее руками и ногами. Его губы дотрагивались до ее уха каждым словом, его пальцы осторожно касались внимательных, широко распахнутых чужих глаз без зрачков. Их глазурованная гладь стыла на величественном, монументальном лице.
— Угу, — не понимая, кивнула Лаврова.
— Я тогда перестал писать лица. Дело не в зрачках, не в рисунке или перспективе, не в светотени или палитре, композиции или форме, а совсем в другом, — горячо говорил Костя. — Можно писать глаза без зрачков и добиться выразительности образа. Надо только ухватить суть модели как вещи в себе. Постичь непознаваемое, душу, характер. Но для этого нужны мистическое озарение, особая интуиция, божий дар, но он не каждому дается…
— Это озарение мне не симпатично, — перебила его Лаврова и ткнула ногтем в лицо с глазами без зрачков.
Костя закрыл ей рот поцелуем. Лаврова не заметила, как упустила шанс узнать его. Костя не заметил, как снова простил ее.
Косте нравился этот художник, ей нет. Она листала страницы без особого интереса, когда «Играющие мальчики» вдруг зацепили ее сознание. Лаврова, перелистав страницы, вернулась к репродукции. Что имел в виду художник? Парадоксальную связь между игрой и реальностью? Занесенный камень в руке как угроза и символ власти, первая ступень неосознанной, еще по-детски наивной жестокости. Высвеченный контраст между другом-врагом, между прошлым и будущим и пугающе бездумная легкость этого превращения. Какая все же тонкая, едва заметная грань, переход за которую не оставляет надежды на прежнюю жизнь.
— Что думаешь? — услышала она голос Кости.
— Неплохая иллюстрация к опытам над поведением человека, — отшутилась Лаврова.
— Хочешь посмотреть на экспериментатора? — Костя перевернул страницы, его палец на мгновение коснулся огромного, неподвижного глаза в центре купола.
— Что это?
— Неканонические Овручские фрески. Теперь вообрази этот глаз в реальном масштабе, а потом представь во вселенском.
На фоне привычного Костного голоса «всевидящее, химерическое» око вибрировало расходящимися концентрическими волнами, многократно дублируя радужку и склеру, в центре которой покоился неподвижный зрачок-глаз. Странный, будто танцующий Каин с огромным цветком парил в небесных волнах химерического ока. И словно уже лишенный высшего интереса Авель недвижно и мертво лежал в весенней траве.
— Не будет возмездия, — откликнулась Лаврова. — Все как всегда.
— Почему ты так решила?
— Он не «взирает на злобу и жертвы людей». Его глазное яблоко заведено кверху, — ноготь Лавровой перечеркнул химерическое око снизу вверх. — Видишь? Ему по барабану.
— Тогда зачем ему понадобилось начинать эксперимент, столкнув братьев лбами?
— На практике подгонял человеческую этику и мораль к своему ГОСТу, — резко сказала Лаврова.
— Грешница! — Костя легко куснул мочку ее уха.
— Боишься?
Лаврова обернулась к нему и жестко сверкнула глазами. Костя неожиданно отшатнулся и заморгал.
— Боишься, — удовлетворенно констатировала Лаврова и засмеялась.
Он растерянно провел ладонями по глазам, словно проверяя себя.
Лаврова приоткрыла глаза. В оранжевом круге света на краю дивана сидел Костя с замершим над бумагой карандашом. Он не мигая смотрел на Лаврову. Она сладко потянулась и, нагнувшись, неожиданно выхватила листок.
— Здорово! — восхитилась она, рассматривая рисунок. — Как две капли воды.
— Так себе.
Он вынул из ее рук набросок и разорвал пополам.
— Вот балбесина сумасшедшая! — воскликнула она в сердцах.
Ей было не по себе. Ее только что разодрали надвое.
— Зачем ты это сделал?
— Ты другая. Ты лучше.
Рисунок распался на клочки, покрыв белыми хлопьями простыни. На Лаврову с укором смотрел ее собственный глаз, выколотый безжалостными пальцами одержимого перфекциониста. Ее бесстыжий, алый от крови ночного светильника глаз.