Много лет я хотел туда вернуться, чтобы вновь повторить опыт приумноженной памяти. Как полезно мне бы это было в юности, во время экзаменов! Вместо того чтобы зубрить, достаточно было бы слетать в Бразилию с конспектами, сесть в Каори в каком-нибудь кафе и просто перечитать их за стаканчиком гуараны. Вернувшись, я помнил бы каждое слово так отчетливо, как если бы у меня перед глазами были шпаргалки.
Но теперь я спрашиваю себя, хорошая ли это идея — вновь наведаться в Фунес-Сити? Обзавестись неистребимыми воспоминаниями — а, собственно, зачем? That is the question[22]. Я, может быть, взял бы с собой несколько хороших книг, классиков, романы, которые я люблю, чтобы выучить их наизусть. Я мог бы потом пересказывать их с любого места по просьбам слушателей и знал бы тексты, как никто другой. Или взял бы любимые пластинки, чтобы запомнить музыку и потом слушать на досуге, как будто у меня в голове проигрыватель. Можно еще поехать туда с подругой, предаться с ней всем мыслимым утехам и в точности запечатлеть в памяти эти сцены, чтобы тешить свои эротические фантазии на старости лет... Десять лет назад я бы не колебался. Но теперь я нахожу, что все это бесполезно и даже слегка абсурдно. Воспоминания о прекрасной книге, о великой музыке, о женском теле... К чему? Разве от этого я умру более счастливым?
Вообще-то чего мне, наверно, хочется, так это не помнить, а скорее забывать. Да-да, вот именно: забывать. Жить в городе беспамятных, где воспоминания меркнут и стирается прошлая жизнь. Нет, я никогда не вернусь в Каори».
НЕОБЫЧАЙНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ (VII)
Улетучившиеся
А вот весьма странная секция, которую Гулд показывал мне в тишине, разговаривая вполголоса, будто мы шли мимо логова хищника.
— То, что я хочу вам показать, не особенно зрелищно. Процесс очень медленный, и вы можете решить, что вообще ничего не происходит; придется поверить мне на слово и положиться на сделанные мной замеры, которые я записал в этот блокнот.
Он достал тетрадку и полистал страницы, исчерканные и испещренные сзади выпуклостями, — Гулд, когда пишет шариковой ручкой (с пером он обращается деликатнее), имеет привычку нетерпеливо и сильно нажимать, едва не прорывая бумагу.
— Так вот, авторы, здесь собранные, были одержимы одной идеей: употреблять поменьше слов, чтобы не утяжелять фразы; дать читателю строгий минимум. Это забота всех писателей, скажете вы; но не у всех она превращается в манию, и многие не могут удержаться от излишней подробности, меткого словца, красивости — перед этим искушением нелегко устоять, когда приходит муза, и иные написали лучшие свои страницы, поддавшись ему. У моих же — никаких деталей, ничего, кроме строго необходимого; они бились не на жизнь, а на смерть с, так сказать, «жиром», безжалостно изгоняя лишние слова. Раз за разом перечитывая свои тексты, они вымарывали и вычеркивали без конца, как те атлеты, что по сто раз повторяют один и тот же прыжок, чтобы усовершенствовать его, очистив от ненужных движений, и добиться результата ценой минимальных усилий мускулатуры.
Я перебил Гулда остроумным, на мой взгляд, замечанием, решив, что разгадал секрет этих писателей:
— Их книги, должно быть, очень тоненькие, такие тоненькие, что, может, их и вовсе нет? Верно?
Гулд с сокрушенным видом покачал головой:
— Ничего подобного. Вы путаете простоту и убогость, дисциплину и бессилие. Те, о ком я говорю, были не из философов, что ищут в небытии ответа на вопрос бытия. Они старались не сказать ничего лишнего, это правда, и все же ни одному из них и в голову бы не пришло, что ничего не сказать вообще — тоже выход: это значило бы решить задачу, уничтожив данные.
Гулд задумчиво поджал губы, словно не зная, как мне объяснить. Я, однако, по его отточенной речи догадался, что он играет комедию с целью завладеть моим вниманием.
— Их поиск можно сравнить с тем, что делает женщина перед зеркалом. Макияж, украшения — да, но всего в меру: тени и тушь, но легкими штрихами, серьги или ожерелье, но не то и другое вместе; простой узел волос, который подчеркнет красоту лица, а не вычурная прическа. Понимаете? Как женщина дозирует свои прикрасы, не отказываясь от них совсем, так и мои писатели балансируют между литотой и гиперболой, этими двумя крайностями. Для каждой фразы они искали идеальное равновесие, для каждой книги — свое «золотое число». Они просили своих друзей их читать, чтобы не дать шанса лишним словам; до последнего они выправляли, вычеркивали, сокращали, как могли, свои рукописи — или, реже, добавляли слова, иногда фразы и даже целые абзацы, добиваясь с маниакальной (и у иных патологической) скрупулезностью точнейшей дозировки, совершенного объема, идеального веса своих текстов. Более того, перечитывая уже напечатанную книгу, они находили лишние слова, ненужные подробности; или же, наоборот, чувствовали, что где-то недостает эпитета или детали. Ужаснувшись, они вновь принимались за текст и перекраивали его до тех пор, пока результат их не удовлетворял.