И он показал нам на своем запястье эту диковинку, на которой из-за позднего часа секундная стрелка и вправду ползла до странного медленно, отчего вдруг возникало ощущение вечности и очень хотелось спать.
НЕОБЫЧАЙНАЯ КОЛЛЕКЦИЯ (КОНЕЦ)
Батареи, могилы, силены
I. Батареи
— Чтобы понять эти книги — я называю их «батареями», — я предлагаю провести короткий опыт, который прольет свет. Прольет свет — это верно сказано! — так говорил Гулд о полке, на которой я не нашел ничего особенного, разве что, приблизившись к ней, ощутил, как слегка повеяло теплом.
Неспешными, чуть наигранными движениями (он всегда так ведет себя, когда говорит о своих коллекциях) Гулд достал маленькую лампочку, из тех, что ввинчивают в карманные фонарики. Улыбаясь, словно фокусник, готовящийся вытащить из шляпы кролика или извлечь невредимую женщину из ящика, ощетинившегося кинжалами, он провел ею над расставленными на полке книгами.
— Смотрите.
И тут, к моему изумлению, волосок покраснел, а когда Гулд приставил цоколь лампочки вплотную к корешку одной из книг, загорелся.
— Что за чудеса? — спросил я, ища глазами спрятанный источник тока.
— Поразительно, правда? — отозвался Гулд, водя лампочкой перед книгами, — свет то тускнел, то становился ярче. — Вот они — «книги-батареи».
Я попросил его рассказать о них побольше; сияя от восторга, он объяснил все.
— «Книги-батареи» — потому что они содержат в себе энергию. С точки зрения физики, согласен, это звучит неправдоподобно; и тем не менее это правда. Объяснение, на мой взгляд, следующее: их авторы вложили в них столько сердечного жара, они с такой энергией отдавались своему творчеству, что их книги ею заряжены. Теперь они возвращают ее, причем по-разному: эти вот — электрические, но у меня есть еще и магнитные, и теплотворные. Некоторые даже фосфоресцируют, но этот зрелищный феномен не возникает по заказу. Я имел бы большой успех у магов-иллюзионистов, если бы мог добиваться его по своему желанию.
Гулд поиграл лампочкой, приставляя ее то к одной, то к другой книге. («День, ночь, день, ночь», — приговаривал он, улыбаясь.)
— Разумеется, энергии моя коллекция производит не так уж много, — продолжал он, — и вряд ли она осветит в обозримом будущем Париж. Но все же я еще надеюсь пополнить ее новыми, более мощными книгами. Нет ничего невозможного: если я нашел книги, от которых загорается лампочка в две десятых ампера, почему бы не найти и другие, способные зажечь новогоднюю гирлянду или фару велосипеда? Я мечтаю со временем сделать мое жилище автономным, и чтобы когда-нибудь, благодаря моему гению и поэтической мощи великих писателей, каждый дом мог бы освещаться и обогреваться от библиотеки с подбором авторов по моему списку. — Гулд задумчиво помолчал. — Как знать? Может быть, есть где-то на свете взрывоопасный роман, заряженный энергией, как атомная бомба? Народы еще будут спорить за самых термоядерных писателей, как когда-то за ученых, и заставят их писать бомбы, которыми вооружат свои войска.
Гулд разглагольствовал еще долго, все больше удаляясь от реальности («бесплатное электричество от литературы»; «программа “нефть против литературы”»; «в четвертом тысячелетии гении будут поставлять топливо для ракет, на которых человечество доберется до Марса и Плутона»; «книга — наше черное золото» и так далее) и размахивая руками в каком-то одержимом упоении. Потом он взял меня за рукав и увел от книг-батарей, сказав, что слишком долго находиться подле них утомительно.
— Они излучают энергию, — добавил он с подозрением, — но порой мне думается, не высасывают ли они ее из читателей.
Когда я вернулся домой, неудержимое научное любопытство повлекло меня в мой рабочий кабинет; там я вывинтил лампочку из настольной лампы и приложил ее к роману, над которым корплю уже много недель. Увы, ничего не произошло, и я едва удержался, чтобы не выбросить рукопись в корзину.
II. Могилы
На этой полочке — всего три книги: «Единственная любовь» итальянца Романо Марчи, опубликованная в 1923 году; «Ирис», сборник стихов швейцарца Альбера Леру, вышедший в 1950-м; и дневник Ипполита Баронье, журналиста XIX века прошлого тысячелетия.
— Со всеми тремя одна и та же история, — начал Гулд. — Все они запирались в комнате, чтобы писать, — Марчи в гостиничном номере, Леру и Баронье в своих кабинетах. Они оттуда так и не вышли. Фьють! Испарились. Никто их больше не видел. Нашли только еще не высохшие чернила на рассыпанных листках. — Гулд высморкался и, воодушевившись, продолжил: — Самое невероятное, видите ли, то, что все три книги — роман, стихи и дневник — продолжали писаться после исчезновения авторов. День за днем к рукописям добавлялись новые страницы. Это продолжалось неделю в случае с «Единственной любовью», которая была почти закончена, когда исчез Марчи; а вот с Баронье еще интереснее: он умер пятнадцатого августа тысяча девятьсот двенадцатого года, а его дневник писался сам до восьмого декабря!