- Ява, где ты? Ты живой?
- Жи... апчхи... вой. - И из кучи поломанной кукурузы высовывается Явина голова.
- Ну что, - спрашиваю, - видел?
- Ничего, - говорит, - я не видел. Сплошные метёлки перед носом.
Ява вздохнул.
Я посмотрел на небо.
"Смехота, - подумал я. - Космонавты летают в бескрайнем небе, среди звёзд, за сотни километров от земли, и ничего. А мы в кукурузе пропадаем".
- Ява! - подхватился я. - Это ерунда какая-то. Этого не может быть, потому что это невозможно. Ещё никто в мире ни разу не заблудился в кукурузе. Мы просто пошли не в ту сторону. Я хорошо помню, что, когда мы шли, солнце было нам в спину. Пошли назад.
Сперва Ява недоверчиво смотрел на меня. Но я говорил, наверное, так убеждённо, что он поднялся.
- Кто его знает, может, и правда. Пошли. И мы поплелись.
Ох, как тяжело было идти! Батюшки, как тяжело было идти! Мы не чувствовали ног под собою. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем это мы ползали на коленях!
Трудно было сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два, - и сколько мы прошли: километр, два или десять. Но я, наконец, не выдержал.
- Ява, - говорю, - я больше не могу! Я сейчас упаду. Давай отдохнём.
Мы снова легли на землю.
Долго мы лежали.
Было тихо. Только жёсткие кукурузные листья шуршали над нами.
Где-то далеко прокричал перепел, и опять стало тихо.
Даже кузнечиков не слышно.
- А что, если мы совсем не выберемся отсюда? - тихо сказал Ява. - Никто же не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберёт наши косточки.
- Надо было, - говорю, - хоть пообедать. Всё-таки дольше бы продержались. А так к утру и поумираем.
При воспоминании об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал.
- У нас сегодня на обед борщ и вареники с мясом, - грустно сказал Ява.
- А у нас суп с галушками и жареная курица, - сказал я, еле сдерживая слезы.
Нет, больше терпеть я не мог.
- Ява, - говорю, - давай людей звать. Давай людей звать, Ява. Но Ява был более мужественным, чем я.
- Ты что, - говорит, - чтоб смеялись! Здоровые ребята средь бела дня в колхозной кукурузе караул кричат.
- Пускай, - говорю, - лишь бы было кому смеяться.
- Нет, - говорит Ява, - если уж так, давай лучше петь.
- Ну что ж, - говорю, - давай петь.
И мы затянули первое, что в голову пришло. И первой почему-то пришла нам в голову песня из мультфильма.
- "В траве сидел кузнечик..." - жалобно-жалобно выводил Ява.
- "В траве сидел кузнечик..." - ещё жалобнее подтягивал я.
Долго мы пели. Песни, которые знали, почти все пропели. Особенно почему-то хорошо пелись те, которые начинались на "ой". "Ой, в поле могила", "Ой, я несчастный", "Ой, не свети, мисяченьку", "Ой, не шуми, луже", "Ой, одна я, одна", "Ой, в поле жито"...
Это "ой" мы рявкали так, будто нас кто-то в бок пинал. Хорошо пошла у нас также песня "Раскинулось море широко". Особенно получался куплет "Напрасно старушка ждёт сына домой". Трижды пели мы эту песню, и трижды, когда доходило до этого "напрасно", у меня начинало щемить в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение. Мы лежали, обессиленные от голода и от песен, печальные от безнадёжных мыслей.
Я почему-то засунул руку в карман и вдруг нащупал там что-то твёрдое. Вытянул и даже ахнул: да это же конфета, которую я ещё вчера забыл съесть! Да к тому же мятная! Это же и пить меньше хотеться будет.
- Ява, - хриплю, - смотри!
Ява глянул и вздохнул:
- Одна?
- Одна.
Конфета слежалась в кармане, растаяла, обёртка прилипла так, что и зубами не отдерёшь. В хорошие времена я бы её, наверное, просто выбросил. Но теперь это была такая ценность, что ой-ёй-ёй!
Я осторожно раскусил конфету пополам. Но неудачно: одна половинка вышла больше, вторая - меньше. А ещё кусать - только раскрошишь. Я вздохнул и протянул Яве большую.
- Чего это? Давай мне ту.
- Нет, - говорю, - бери. Ты больше есть хочешь.
- Почему?
- Потому что, - говорю, - я хорошо позавтракал: яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.
- А я! Я картошки целую тарелку, и мяса, и салат из огурцов и помидоров. Значит, ты голоднее, а не я. Бери.
- Нет. Я ещё съел пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Бери ты.
- А я два пирога, и целый кувшин молока, и стакан сметаны, и творога полтарелки, и...
- А я ещё блинчики, и груши-гнилушки, и...
Наши завтраки всё увеличивались и увеличивались. Состязание в благородстве кончилось тем, что Ява с большей половины очень ловко откусил маленький кусочек, и таким образом порции сравнялись.
Мы старались сосать конфету как можно дольше, но через несколько минут во рту даже вкуса не осталось. Есть захотелось ещё сильнее. И есть и пить. Особенно пить.
Вскоре о голоде мы даже забыли. Пить, только пить!
Лишь теперь почувствовали мы себя по-настоящему несчастными. Еле шевелили мы пересохшими губами.
Солнце начинало садиться, приближался вечер.
Впереди была ночь. Доживём ли мы до утра?
- Прости меня, Павлуша, если что не так было, - неожиданно очень тихим и проникновенным голосом сказал Ява. И я понял, что это он прощается со мной.
- И ты прости, дорогой Ява, - сдавленно прохрипел я.
Всё расплылось у меня перед глазами от мысли о том, как глупо гибнут наши молодые, цветущие жизни. Мы отвернулись друг от друга и зашмыгали носами, роняя на пыльную землю горючие слезы в ожидании последнего часа. У меня занемела левая нога (должно быть, оттого, что я неудобно лежал). "О, уже одна нога отнимается! Значит, уже скоро!" - подумал я и ещё отчаяннее зашмыгал носом.
И вдруг совсем рядом кто-то громко сказал:
"Говорит Киев. Восемнадцать часов. Передаём последние известия".
Нас словно кто-то подбросил.
- Ява, - кричу, - это же радио в селе говорит! Мы спасены!
А он:
- Павлуша, побежали, пока говорит! А то замолчит, опять заблудимся.
И мы рванули. Ох и рванули! В ушах зашумело.
Но не успели мы пробежать и нескольких шагов, как Ява обо что-то споткнулся и шлёпнулся на землю. Я с разгона - на него. Опомнились, сели, смотрим - а это наши портфели. Ну как в сказке прямо. Мы засмеялись глупым счастливым смехом.