— Путешествие, Броун? Что вы? А как же дела? Подумайте, вспомните, ведь за двадцать лет мне не приходилось оставлять дело больше, чем на день.
— Это правда, — подтвердил он.
Я торопливо продолжал:
— Конечно, я знаю, что кассир Вернейль — очень способный малый. Несомненно, что он в курсе дел не меньше меня, но все-таки в конце концов…
— Неужели?
— О, он очень способный и дельный человек…
— В таком случае, уезжайте, сделайте путешествие вокруг чего-нибудь, ну, всего света, если у вас хватит денег, или вокруг Франции; но вы должны непременно объехать кругом чего-нибудь — это самое действительное средство против сплина.
— Да, видите ли… я вам очень благодарен, Броун, за то, что вы так любезно соглашаетесь взять на себя полное заведывание всеми делами фирмы… но дело в том… вы, право, очень добры, Броун… дело в том, что я получил приглашение от одного из моих друзей провести у него некоторое время.
Мне показалось, что в глазах моего компаньона промелькнул иронический огонек.
— Вот… сегодня утром я получил… прочтите это письмо, Броун…
Он пробежал его, а я мысленно повторил про себя очаровательное содержание письма:
«Милый друг!
В своем ответе на мое декабрьское письмо, вы признались в своей любви к деревенской жизни. Почему бы вам не приехать пожить ею в Орм?
Я рассчитываю на вас и не допускаю отказа.
До скорого свидания».
P. S. «Само собой разумеется, что я прошу вас провести у меня сезон или два, если это возможно. Скоро солнце станет нестерпимым, так что приезжайте поскорей, даже сейчас. Жду вас!»
Броун посмотрел на меня, лукаво улыбаясь.
— Я думаю, что ваш сплин… он начался в декабре. Вы больны от того, что увидели лекарство, больше ничего… Но это вовсе не причина для того, чтобы не лечиться… Кто это такой, господин де Гамбертен?
— Друг детства. Мы потеряли друг друга из виду, когда кончили гимназию. Он был очень богат и стал путешествовать для собственного удовольствия, пока почти что не обеднел. Теперь он живет в старом родовом замке, в Орме. Понятия не имею, что он там делает! Должно быть, ничего. Ему взбрело на ум написать мне, чтобы чувствовать себя менее одиноким там… и вот…
— Ступайте укладывать свои сундуки, Дюпон; я счастлив, что могу вам быть полезным. Вы безусловно имеете право на шестимесячный отпуск, раз в двадцать лет. Вы уедете сегодня же!
— Да нет же, Броун, я этого вовсе не хочу; работа будет слишком тяжким бременем для одного; из-за всемирной выставки торговля будет, наверное, значительнее, чем раньше; это будет легкомыслием…
— Ни слова больше! Вопрос решен! — сказал он довольно резко.
А все-таки, в тот момент, я был искренен. Мне кажется, что ни разу в жизни я еще не чувствовал себя в таком неопределенном положении, как тогда. Эта внезапная свобода произвела на меня впечатление пропасти, неожиданно разверзшейся у моих ног, и я стоял на пороге своего шестимесячного отпуска, точно у порога пустыни.
Я схватил руки Броуна, должно быть, с очень комичным видом, потому что он расхохотался и сказал, выталкивая меня за дверь:
— Да ну же, не будьте поэтом, толстый Манфред!
Я бегал по своей маленькой квартирке и не мог приняться за дело. Все предметы домашнего обихода смотрели на меня очень неодобрительно, особенно часы — круглым глазом своего циферблата, и барометр в стиле Людовика XV — своим еще большим зрачком… Ведь они привыкли к тому, чтобы я ежедневно смотрел на них перед своим уходом в магазин.
На часах, стоявших под стеклянным колпаком, было девять часов. Стрелка барометра указывала на «переменную» погоду, но вдруг она задрожала и перешла на «превосходную» погоду. Это было хорошим предзнаменованием. Неодушевленные предметы великодушно подговаривали меня уехать.
Тут вошла женщина, приходившая ежедневно приводить мою квартиру в порядок.
Присутствие этого низшего существа вернуло меня к моему решению:
— Госпожа Гренье, я уезжаю. Вернусь через шесть месяцев. Завтра — понедельник — покупка необходимых вещей; послезавтра — вторник — отъезд. Вы будете так добры присматривать за квартирой во время моего отсутствия, не правда ли?
— Хорошо, сударь! А курицы?
— Боже мой, курицы! Результат моего бюрократического образа жизни. Курицы, которых домовладелец разрешает мне держать на террасе! Мои двадцать пять куриц, разных, самых редких пород!
Как я мог решиться бросить их на произвол судьбы? Разве этот человек с холодным сердцем — Броун, мог присмотреть за ними, как следует? Англичане не умеют баловать… И все-таки, я это сделал. — Когда я об этом думаю, то чувствую влияние таинственных сил. Не подлежит никакому сомнению, что меня притягивал в Орм какой-то неотразимый магнит. Да, несомненно, что какая-то неведомая сила предназначила мое перо для изложения этого события, и я немало удивляюсь этому, потому что, если мое перо привычно к всевозможным сложениям, то из-за описательного стиля оно мучительно скрипит под моими усилиями.