Его врожденный дурной характер, соединенный с богатым воображением, без конца предоставляет ему новые случаи ненавидеть весь род людской, всякий климат и все религии, исключая свою, в которой лишь себя он полагал истинно верующим. Одна же из религий, «папизм», вызывает отвращение совершенно особенное, и, рассказывая о приключении в Турции и Мавритании, он многажды прерывается, дабы посокрушаться о том, что все государи в мире никак не решаться подвергнуть пыткам и уничтожить всех, до последнего, представителей этой «адской и содомитской секты».
Уж он-то никогда не удивит нас умением восхищаться, подобно славному Кориэту, шедеврами искусства какой-нибудь страны и скорее призовет громы небесные на проклятых языческих или папистских «идолов», чем унизится до восхищения картиной или статуей. Не менее равнодушен он к разнообразию пейзажей и к прелести экзотических нравов, и — если говорит правду — к изяществу и красоте женщин. О них он говорит с недоброжелательностью, стараясь произвести на нас впечатление добродетельного целомудрия, что не мешает ему, впрочем, выискивать непристойные истории якобы для того, чтобы вызвать наше негодование. Он уверяет, будто привез откуда-то из Ливии «презабавный секрет касательно женщин» и будто он «частенько рассказывал его королю Якову»28. Но он отказывается «поведать» сей секрет своим читателям, и они вправе задать себе вопрос, действительно ли было что-то презабавное в путешествиях, представленных Литгоу непрерывной чередой несчастий, треволнений и огорчений. «Ах! — восклицает он, покидая Гроб Господень в Иерусалиме, — да будет проклято слепое тщеславие тех, кто воображает, будто путешествующие не имеют расходов, и ходят, куда хотят, и их хлебосольно принимают — это также ложно, как еретическое заблуждение!» Сам же он предстает копией жителей греческого островка, о которых сообщает, что «в их поведении, в поведении этих жалких дураков, можно видеть скорее обязанность жить, нежели удовольствие». Эпиграфом же к его книге следовало бы поставить слова, начинающие рассказ о путешествии на Крит: «Я поведаю кратко, насколько возможно, о малой толике несчастий, кои претерпел я в сей стране».
Не знаю, в каком разделе френологии или антропологии уши рассматриваются как местонахождение благожелательности и способности получать удовольствие, но, вне всякого сомнения, отсутствие этих органов должно было обречь нашего шотландского путешественника на невероятное обилие желчи. Страдалец относится с подозрением не только к иностранцам, его сварливый пессимизм распространяется даже на друзей и благодетелей; исключение составляют облеченные властью особы, начиная с короля Якова и короля Карла и кончая мелким шотландским лэрдом29, который оказывается погребен под тяжестью его лести. Но когда, к примеру, добрейший критский епископ пригласил его к себе и преподнес разные дорогие сельские яства, Вильям Литгоу вместо благодарности отмечает, что у греков из высшего класса есть обыкновение «никогда не отпускать иностранца без подарков и сопровождающих». В Сирии караван, к которому он пристроился, вел предводитель-армянин, человек настолько умный, решительный и самоотверженный, что нашему путешественнику поначалу было трудно выходить из себя, но вскоре он спохватывается и заявляет, будто проводник, получив от него условленную сумму, покровительствует ему не иначе, как из «алчности». Всех, вплоть до нас, его читателей, он считает своей обязанностью обругать, и делает это, начиная с предисловия, где высказывает сомнение в верности нашего суждения о нем. «Если случайно, — обращается он к читателю, — ты виллан, скряга, Мом30, слуга, критик, шут, глупый осел или ползающий червяк с жадными губами, я призываю к тебе в награду за то палача, пеньковая веревка которого быстро положит конец твоему зубоскальству и освободит мои тяжкие скитания, как и мучительную работу над этой моей книгой от смертельного жала твоей клеветы. После чего иди, вешайся, ибо я не намерен обращать внимания ни на твою любовь, ни на твою злобу!»
Таков человек, чей труд одно крупное шотландское издательство, — то же, что ранее переиздало очаровательную «Незрелые плоды» Кориэта, — вновь вернуло читателям. Эта книга под названием «Редкие приключения и тяжкие странствия» была впервые издана в Лондоне в 1632 году Николасом Оуксом, множество раз переиздавалась в XVII веке, а затем в следующие два столетия погрузилась в забвение. Книга портного из Ланарка предстала перед нами в своем первоначальном виде: с делением на десять глав, предваренных каждая стихотворным предисловием, с несколькими «панегерическими поэмами», которые Литгоу, по примеру Кориэта, заставил написать лучшие умы Лондона и Эдинбурга с целью обратить внимание публики на свой рассказ о путешествиях, и со множеством портретов, на коих автор предстает то горделиво возвышающимся на развалинах Трои, то прогуливающимся «в турецком костюме» с огромной саблей в руке и в сопровождении раба, то стоящим с победоносным видом среди змей и шакалов в недоступном центре Ливийской пустыни. Еще один портрет позволяет лицезреть его в Фесе в компании некоей важной особы в огромном парике, эта особа изображает местного султана; на другом портрете он предстает уже в Молдавии, привязанным к дереву шестью «убийцами», разряжающими в него огромные мушкеты, и именно на этом портрете у него такой внушительный и просветленный вид, словно он уже видит прибытие «молдавского барона», который освободит его, пригласит в свой замок и «полностью компенсирует потерянное» страдальцем. Но ни эти соображения, ни сама книга все-таки не позволяют понять цели посещения нашим путешественником разных стран. Из двух гипотетических причин, предложенных им на выбор читателям, — причина «недовольства» и причина «любопытства», — последняя менее вероятна: Литгоу слишком высокого мнения о себе, чтобы быть любопытным; но если и впрямь «недовольство» в большой степени толкало его к путешествиям, то непонятно, как это чувство могло помочь ему перенести все страдания и опасности, которые, если верить путешественнику, и были единственным итогом его экспедиций.
28
30