В клубе у нас примерно тысяча стульев. Народу ж набилось гораздо больше: стояли в проходах, сидели на полу перед сценой. Все с напряжением слушали Погребинского.
— И вот я обращаюсь ко всем вам, — продолжал он, — и в первую очередь к «старичкам», организаторам коммуны, славному нашему активу. Руководство ОГПУ на Лубянке приняло решение о значительном увеличении в ближайшие два-три года вашего коллектива. Раньше как мы ставили вопрос? Сделать из вас, вчерашних преступников, трудовых граждан Советского Союза. Думаю, не надо вам доказывать, что это получилось. Вы сами тому живой пример. Но теперь этого мало. Вам надо помочь своим старым «подельщикам», которые сейчас сидят в тюрьмах, лагерях, и, в свою очередь, взять на себя роль воспитателей. Эти «отбросы общества» мы должны перемолоть в коммуне, превратить в полезных людей, влить в ряды рабочего класса. Они должны стать такими же, как вы теперь. Надеюсь, что это задание ОГПУ вы сумеете выполнить и оправдаете доверие его руководства.
Зал ответил на речь Погребинского дружными аплодисментами.
Кто-то из первого ряда довольно громко сказал:
— Начинается наше «давай-давай»! Машина и та сломается, если ее перегрузить.
Отклика в массе слова эти не нашли. Большинство гордилось тем, что их считали достойными положительно повлиять на бывших сотоварищей, еще находившихся «за буграми», то есть в местах заключения.
Примерно через год в Болшево сразу было принято пятьсот преступников, а несколько месяцев спустя еще триста, И вот тогда-то для руководства, актива и вообще для многих коммунаров наступил тяжелый период. Вновь прибывших было почти столько же, сколько и коммунаров, сразу упала дисциплина, начались пьянки, прогулы на производстве, отлынивание от учебы и даже воровство.
И Погребинский, и Кузнецов, и руководители воспитательной части забили тревогу; к ним присоединился актив коммуны, те, кому она была дорога, кто гордился новой жизнью: началась энергичная борьба с нарушителями порядка, разгильдяями, хулиганами. Нередко у нас выпадали бессонные ночи. Часть оголтелых рецидивистов мы исключили из коммуны, отправили на комиссию МУРа, часть обратно в места заключения и, наконец, нормальная обстановка в Болшеве была восстановлена.
Все эти годы я вел дневник, и теперь прибегну к его помощи, приведу отдельные выписки.
14 октября 1931 г.
«Я руковожу «Домом искусства», как его называют шутя. Его еще именуют четырнадцатым корпусом. Это великолепное новое здание, в котором живет более двухсот человек. Тут самый цвет нашей коммунской самодеятельности. Работают они на разных предприятиях, так что в разное время уходят в свои смены, и шум в доме стоит почти круглые сутки. Забыл сказать: тут еще расселены студенты нашего техникума.
Здание четырехэтажное — первое такое большое в нашем поселке. На самом верху бросили якорь наиболее «горластые» — музыканты духового оркестра. Этажом ниже — оркестр народных инструментов и среди них горе мое луковое — Борис Данков. Первый и второй этажи занимают остальные «деятели искусства и литературы»: артисты — участники драмкружка, часто выступающие на клубной сцене с самым широким репертуаром — от Киршона до Островского и Шекспира; художники — члены нашей изостудии; члены литкружка — в основном поэты. И наконец участники ЦЭКа — центрально-эстрадного коллектива.
Для занятий всем, в том числе и студентам, выделены большие просторные помещения, а проще сказать, комнаты, где происходят репетиции, сыгровки. Чаще других здесь «струнники» — есть слух, что в будущем году состоится Всесоюзный конкурс оркестров народных инструментов, и наши целятся туда попасть.
Рабочий день мой не регламентирован. Частенько начинается с рассвета, а кончается ночью. Ни своего кабинета, ни даже отдельного столика у меня нет. Целыми днями я нахожусь то в четырнадцатом корпусе, то вообще на территории, в случае необходимости меня «ловят» и дома.
Чувствую ли я эту «перегрузку»? Нет. Не чувствую. Все мы, руководители воспитательной частью, работаем «с душой». Да и просто некогда чувствовать. Выспаться б хорошенько, вот о чем мечтаешь. Хочется нам одного: поднять на ноги, сделать людьми своих подопечных. Я совершенно не замечаю, как бежит время, мне и н т е р е с н о работать. На моих глазах с парней спадает короста. Разве это малая награда за труды?»
27 декабря 1931 г.
«Данков, или, как все называют его, Боб, подошел ко мне на обувной фабрике с просьбой перевести на другую работу. Пусть хоть менее оплачиваемую. Ему надоел станок фрезер-уреза.