Последние слова Боб произнес так спокойно, решительно, что я глянул на него внимательно. Верхний свет в коридоре вагона уже убавили, но видно было хорошо. До чего простое, мягкое и какое-то уверенное выражение было у Боба. «А ведь он парень красивый», — вдруг впервые подумал я. Боб смотрел в степь, не знаю, заметил ли, что я его разглядываю?
— Как у тебя с Наташей? — спросил я.
С минуту он не отвечал. Грохотал поезд, пробежал за окном какой-то украинский хутор, совсем темные беленые хаты, пирамидальные тополя, и опять степь да звезды, да гул колес. Боб повернулся ко мне лицом.
— Никак.
— Не встречаетесь, что ли?
Боб пожал плечами.
— Почему? Не разошлись, а… не верит она. Понимаешь? Давно еще, в апреле я ей предложил: выходи за меня. А она: «Очень нужно. Муж прогульщик… летун. Прямо мечтаю». Как по морде вдарила. Прошло сколько-то там, думал и здороваться перестанет. Нет, опять гуляем. «Надсмехается?» Это я так, себе. Тут подумал: а что, если кокетство? Беру под руку — не вырывает. Может, это намек: «А ну, возьми меня силой?» Обнял раз — так толканула в грудь, чуть с катушек не слетел. «Сперва человеком стань. Я семью хочу. На балалайке умеешь играть, а на станке слабо́? Труднее на станке?» Вот так и в Крым уехал.
В окно влетал свежий ночной ветер, колыхал кремовую занавесочку. Все наши спали. Мы закурили еще по одной, смотрели в темную ночь с яркими нависшими звездами.
— А когда наш оркестр вторую премию взял, — продолжал Боб, — вернулись мы из Москвы на автобусе, я заметил: ждала. Гордилась. Подошел, а она сделала вид, будто просто так пришла. Все идут и она.
Боб долго курил, смотрел в окно, а потом сказал мне с тем же удивившим меня в этот вечер спокойствием:
— Все одно моя будет. Куда ей деться? Месяц буду ждать, год, а добьюсь. Теперь я знаю.
Мы докурили и пошли спать.
Опять выписываю из дневника.
29 августа 1932 г.
«Вот мы и в Болшеве, дома. Жизнь пошла вроде та же, а вроде и не та же. «Струнники» щеголяют крымским загаром, ходят гоголем, без конца хвастаются тем, как жили в санатории, встречали восход солнца на Ай-Петри, ныряли в море возле Русалки, осматривали домик-музей Чехова, давали концерты в Ялте и Симеизе. У всех белые рубахи, штаны и даже туфли порядком загрязнились, но я заметил, никто их не снимал, как бы подчеркивая великолепный черноморский загар и словно бы боясь, что снимут эту робу и еще болшевцы не поверят, что на Черном море были, отдыхали.
В Болшево с нами приехал и мой «дружок» патлатый Вася. Тут его постригли, он все время не отстает от Леши Хавкина. Богословский сказал, что определит его в Москве в детдом соответственно его возрасту».
2 сентября 1932 г.
«Снова втягиваюсь в работу. А хорошо отдохнуть на море! Теперь буду копить от зарплаты, чтобы на будущее лето поехать с семьей.
Васю отвезли в Москву. Повез Леша Хавкин. Спрашивает:
— Приедешь навещать?
Вася головой кивнул:
— Беспременно приеду. Вырасту, возьмете меня к себе?
Ему пообещали».
6 сентября 1932 г.
«Пришел Боб Данков и прямо с порога:
— Андреич, разрешишь жениться?
Глаза большие, в них и радость и тревога. У нас ни один коммунар не имеет права жениться, не получив на то согласие своего руководителя воспитательной частью. А уж потом утверждает аттестационная комиссия или общее собрание. Лишь после этого — в ЗАГС.
— Наташа согласилась?
Он кивнул со счастливым видом.
— Что ж, благословляю. Иконы у меня нет, но я и так.
Я шутливо перекрестил его.
Ушел Боб, не чуя ног под собой. Теперь еще мороки добавится: придется у Кузнецова и Богословского отбивать для новых «семейных» комнату. Наташа-то на хорошем счету, а вот Боб… Может, поверят, что изменился?»
На этом и свои весьма беглые воспоминания, и дневниковые записи о Болшевской коммуне я заканчиваю. Повторяю, может, успею еще, несмотря на солидные годы, написать о ней книгу. Я пенсионер, время есть. Вкратце сообщу о том, как я расстался с Болшевом.
Матвей Самойлович Погребинский давно уже работал в Уфе — руководил там республиканским ОГПУ. В дни XVII съезда ВКП(б) — с 26 января по 10 февраля 1934 года — он как делегат находился в Москве, заседал в Кремле. Квартира за ним так и оставалась на Комсомольском переулке возле Мясницкой, недалеко от Лубянки.
И вот в один из этих дней мне сообщили, что Погребинский хочет меня видеть. Я приехал к нему на московскую квартиру. Матвей Самойлович пригласил меня позавтракать, с интересом расспрашивал о делах в Болшевской коммуне, о воспитанниках, о заводе. И вдруг неожиданно: