— Для этого хлеб, колбасу, махру под подушку припрятывал? — улыбаясь, спросил я.
Павел кивнул.
— Что ж помешало?
— Помешал ты, Коля. Сказал: «Прогуляйся в Ленинграде». Я и подумал: разоблачили. Не зря же буханку белого принесли, колбасы? Догадались и проверяют: клюну ль на побег? Только выйду, а меня цап-царап! Ну-ка, дружок, заворачивай обратно на Соловки… или «на луну». Решил до Москвы дотянуть. Помнишь, двое из партии сразу нарезали плеть? Признаюсь тебе, порадовался за них. Посмеялся над вами: «Съели, легавые?» Я тоже на Казанском собирался с вами распрощаться. Когда ж Леша Погодин только и сказал: «Дураки», — задумался. Откуда такая уверенность? Захотелось глянуть, что же это за коммуна? Почему вы все за нее уцепились? Вот я и перебрался с вами на Ярославский вокзал и поехал в Болшево. Я не верил, что живете вы без охраны. Согнали тучу преступников и на тебе — все свободные! А когда посмотрел, попробовал на зубок, чую — сломалось во мне что-то. Бежать из Болшева легче легкого, а я заметался: «Обожду еще. Пригляжусь». Тут я и понял, почему ты, Коля, стал другим человеком. Я ведь еще в Кеми у Белого моря заметил, что ты совсем другой, чем пять лет назад в тюряге на Матросской Тишине.
Павел помолчал. Мы его не перебивали, видели: наконец, распахнул душу, надо выплеснуть пережитое.
— Вот ты говорил, Коля: будешь воровать — обязательно поймают, — продолжал он. — Согласный, да не совсем. Не всякого. — Он самолюбиво обвел нас своими зоркими глазами. — Я помнил, что у меня «красненькая» и за новое дело — вышка. Из Соловков я лишь потому бежать нацелил, что собирался уехать в Турцию. Дружок меня ждал в Ростове-на-Дону. У него был знакомый контрабандист из абхазцев, обещал провести горами, козьими тропами, обрывами: никакой патруль пограничный не загрудал бы.
— Вот ты куда целил! — удивился я. — Ну, а там бы что? Турки уж если бы на грабеже поймали, то или открутили башку, или закатали на 25 лет в яму, в кандалы. Где, кроме как у нас, в Советском Союзе, воспитают?
— Это я понял, лишь когда увидел, что такое коммуна… своими руками пощупал. Помнишь, суд над рыжим в клубе? Вот тогда я и вконец сломался. А тут еще Зина, сын: нашел, для кого жить, работать. Я тебе еще до возвращения из Москвы хотел все рассказать, выпил тогда… да ты ушел. Из Болшева я теперь ни ногой. И судимость снимут — останусь. Тут все родное.
Михаил решительно поднялся.
— Все ясно. Готовьте пакет, поеду сдаваться. Будь что будет.
— Не дрейфь. Выручим.
В этот же день Григорьев уехал в Москву.
Недели две о нем не было никаких известий. Признаться, я немного волновался. Неужто уголовный розыск не отозвался на просьбу коммуны? Всегда был к нам внимательным, шел навстречу.
И вот опять мы трое сидим у меня в комнате, но теперь уже все коммунары. Пьем чай с вишневым вареньем и слушаем рассказ Михаила Григорьева. Он сидит торжественный, выбритый, причесанный, распространяя запах парикмахерской, и со всеми подробностями передает то, что с ним произошло за эти дни.
— Появился я только в МУРе, и, понятное дело, меня тут же работнички подхватили под белые руки — и в камеру. «Сам голубь прилетел». Объяснять вам не буду, какая житуха в камере, небось и сейчас вам снится, вскакиваете по ночам. Спекаюсь: бывали минуты, жалел, зачем, дурак, вас, старых корешей, послушался? И тут же понимаю: правильно советовали. Особливо Паша вот рассказал. Ведь и у меня «красненькая», побег. Когда ни то, а засыпался бы — и к чертям в шалман. Шанец всего один-разъединый — Болшевская коммуна. Сижу так, папироски покуриваю, деньки считаю, к вот вызывают. Сидит комиссия, председателем начальник МУРа Вуль. Помните его? Красавец мужик, умник. Голоса никогда не повышает, шутку любит. Глянул на меня и сразу: «Постой, постой, да ведь я тебя знаю». Сижу, руки по швам, как на причастии. «Знакомы», — говорю. «Хорошо знакомы, — это Вуль мне. — Мы тебя не так давно в Соловки отправляли. Опять на воле? — Повернулся к своему сотруднику. — Розыск на Григорьева есть?» Сотрудник ему: «Нет еще». Прищурился на меня Вуль: «Свеженький? Сбежал недавно?» Отвечаю: «Я не бежал, гражданин начальник. Скорым поездом ехал». Усмехнулся Вуль. «Молодец, Григорьев. Культурный ты человек. Ну раз везде любишь удобства, езжай в Болшевскую коммуну, там получше, чем у нас. Да гляди, больше не попадайся».