Глаза у Андрея широко открылись, он остановился.
— Вы, Илья Григорьевич… вы… в асфальтовом котле, милицейской камере? Вы не огово…
— Не оговорился, — перебил я. — Все, что ты слышал, — сущая правда. Больше тебе скажу: не через одну тюрьму прошел я в своей жизни. Говорю для того, чтобы ты понял, что дала народу Советская власть, построенный социализм… который мы еще не так давно отстояли своей кровью от гитлеровцев. Чего мы стоим?
По узкой тропинке мы пошли дальше в лес.
— Расскажите, Илья Григорьевич, — попросил Андрей.
И я выполнил его просьбу.
Родился я в 1906 году, рано осиротел, потеряв отца на войне, в Мазурских болотах. Мать работала у господ горничной. Она была молодая, красивая и подолгу в «хороших домах» не задерживалась: начинал приставать хозяин или его старший сын, и мать получала расчет от ревнивой «барыни». А там я стал подрастать: кому нужна прислуга с ребенком? И когда матери потянуло на пятый десяток, она очутилась в Работном доме. Здесь вместе с другими бесприютными женщинами она шила какие-то «бахилы» на фронт для солдат. Я всегда ей помогал, удивляя сметкой и ловкостью. Так в десять лет я стал «сапожником».
Когда мать умерла, меня отдали в приют к доктору Гаазу в Сокольниках. Начинался голод, царь отрекся от престола. В Москве у власти были кадеты. В 1918 году на складах Рязанского вокзала случился большой пожар: горели, рушились склады. Я наловчился с ребятами таскать из развалин сахар, картошку, хотя их и охраняли солдаты. Меня поймали раз-другой, признали «дефективным» и перевели в Рукавишниковский приют, считавшийся исправительным. Начальником там был сперва Забугин, после него — Шульц, но правили нами «дядьки» — дюжие молодцы из отставных солдат, с тяжелыми кулаками, нередко полупьяные. «Педагогические приемы» их, «внушения» заключались в карцере, затрещинах, а то и побоях куда более тяжких.
Единственным светлым пятном в Рукавишниковском приюте для меня был духовой оркестр. Шли в него ребята неохотно: тяни «до-о, ре-е, ми-и…», разучивай на трубах гаммы, ноты, осваивай инструмент. Что тут интересного? Преподавал у нас профессор Московской консерватории Михаил Прокофьевич Адамов. В приюте Адамов получал продуктовый паек, возможно, поэтому и поступил к нам преподавать. Обычно, кончая занятия, профессор Адамов говорил:
— Ну как, мальчики, сыграть вам, что ли?
Все хором кричали:
— Сыграйте! Просим.
Бережно своими тонкими пальцами Адамов вынимал из футляра корнет-а-пистон — небольшую изогнутую посеребренную трубу с тремя клапанами — и класс замирал. Губы у профессора были толстые. Вот он прикладывал их к инструменту, и волшебные звуки заполняли комнату. Обычно он исполнял неаполитанский танец П. И. Чайковского, арию Леля, польки. Мне нечем становилось дышать, я слышал, как у меня потрескивают, шевелятся волосы на макушке. Я не отводил глаз от надутых щек профессора, от его красного, покрывшегося от напряжения потом лица, от чисто вымытых рук, взлетающих пальцев и сидел, не двигаясь, потрясенный дивной мелодией.
Мою любовь к музыке Адамов заметил. Еще с первых дней он услышал, как я насвистываю разные мотивчики, посмотрел с интересом. Вызывая нас к пианино, чтобы проверить слух, он особенно долго задерживался со мной. Однажды повернулся на вертящейся табуреточке, глянул из-под бровей.
— Чисто берешь, свистун. Верный слух.
А уже к концу первого месяца сказал:
— Из тебя может выйти музыкант. Какой инструмент нравится?
— Корнет-а-пистон.
— Будешь учиться серьезно?
От волнения слюна забила мне горло, и я только кивнул.
Все мы знали, что профессор Адамов был солистом оркестра Большого театра: играл там на корнет-а-пистоне. Может, поэтому и я выбрал этот инструмент, в сущности, не зная никакого другого? Но с этой поры главной мечтой моей жизни стало иметь свой собственный корнет-а-пистон, с виду нехитрый «рожок», но издававший в руках умельца пленительные, завораживающие звуки.
Учиться мне довелось недолго. Жизнь становилась все голоднее, «дядьки» наши зверели, с умилением вспоминая «царя-батюшку». При нашем приюте имелась домашняя церковь, ей в нашей воспитательной системе отводилась чуть ли не главная роль по привитию благонравия и смирения. Водили нас туда строем и продолжали это делать, несмотря на Октябрьский «переворот». Однако у нас уже в Рукавишниковском бытовала поговорка: «Крой, Ванька, бога нет!» И однажды я отказался идти стоять обедню. Дядьки нещадно меня избили, повредив бедро. Я слег, а когда начал ходить, сбежал из приюта и больше туда не возвращался. Рядом шумел Смоленский рынок — там я и нашел свое новое пристанище. Наш Проточный переулок славился на весь район: ресторан Крынкина, где кутили денежные тузы, притон, музыка, карты и множество темных личностей вроде меня! Здесь я познакомился с подростками-ворами: Колей Журавлевым, дружба с которым связала нас на десятилетия, с Сашей Егозой, Обезьяной и другими людьми, не обремененными излишней совестью.