— Ой, брат, как это все интересно. А можно я с тобой пойду? Я ведь отродясь не бывала в таких местах, где варят всякое зелье. Там, наверное, все диковинное, необычное…
Она напрочь позабыла о необходимости казаться больной и говорить слабым, усталым голосом. Искреннее, прямо-таки детское любопытство оказалось сильнее осторожности.
— К тому же я только что вернулась от лорда аббата, видишь, даже переодеться не успела, — с жаром убеждала она монаха. — Своди меня туда, брат. Ну что тебе стоит?
— Стоит ли, — вежливо возразил Кадфаэль. — Неровен час, к головной боли еще и простуда добавится. Одно дело по двору пройтись — он начисто выметен, — а дорожки сада запорошены снегом.
— Ничего страшного, несколько минут на свежем воздухе наверняка пойдут мне на пользу, — отмела возражения леди Фиц Гамон. — Глядишь, с морозца я и засну лучше. Идти-то, поди, недалеко?
Идти действительно было недалеко. Стоило отдалиться от монастырских построек, из окон которых лился хоть и слабый, но свет, как на угольно-черном небе стали видны колючие, вспыхивавшие, словно искры холодного костра, звезды. На востоке собирались клочковатые облака. В обнесенном изгородью саду, среди деревьев, было как будто потеплее, чем на дворе, словно растения не только преграждали доступ холодным ветрам, но еще и обогревали пространство своим теплым дыханием. Царила торжественная тишина. Гербариум был отгорожен живой изгородью, под защитой которой притулилась бревенчатая хижина, та самая, под крышей которой готовил и хранил свои снадобья брат Кадфаэль.
Когда они вошли внутрь и монах разжег маленькую лампаду, леди Фиц Гамон охнула от удивления и восторга и, напрочь позабыв о своей мнимой хвори, принялась озираться по сторонам. Глаза ее возбужденно блестели. Служанка, послушно и невозмутимо последовавшая за своей госпожой, напротив, почти не поворачивала головы, но и ее глаза обежали помещение с не меньшим интересом, а бледные щеки даже малость разрумянились. Множество пряных и сладких ароматов, витавших в воздухе, также не остались незамеченными. Ноздри служанки затрепетали, а губы изогнулись в едва заметной улыбке.
Что же до леди, то она, словно любопытная кошка, обнюхивала каждый уголок и не только внимательно приглядывалась и принюхивалась к каждой ступке, склянке или бутыли, но еще и обрушила на Кадфаэля , целый водопад вопросов:
— А это что за сушеные иголочки — малюсенькие такие? Никак розмарин? А зернышки — ну вот те, что насыпаны в большой мешок?
Она по самые запястья запустила руки в горловину мешка, и сарайчик наполнился сладковатым ароматом.
— Ой, да это же лаванда. И как много! Выходит, брат, что ты заботишься и о нас, женщинах. Я знаю, что лаванда идет на духи и притирания.
— Так ведь ей можно найти и другое полезное применение, — с улыбкой отозвался монах, наполняя маленькую склянку густым прозрачным сиропом. То был отвар из маков, вывезенных Кадфаэлем с востока и неплохо прижившихся на английской земле. — Лаванда полезна при всякого рода расстройствах, потому как дух от нее не только благоухающий, но и успокаивающий. Я дам тебе маленькую подушечку, набитую ею и некоторыми другими сушеными травами, — смотришь, и заснуть будет легче. Но главное — вот этот отвар. Выпей его перед тем, как лечь в постель, и вот увидишь — сон будет глубоким и спокойным. Можешь принять сразу всю склянку. Вреда от этого никакого, только заснешь крепче и проспишь до самого утра.
Леди Фиц Гамон, вертевшая в это время в руках пару толстостенных глиняных мисочек, которыми Кадфаэль пользовался при сортировке и просушке предварительно просеянных семян фруктовых растений, с живым интересом уставилась на врученную ей монахом маленькую склянку.
— Неужто этого хватит? Мне бывает нелегко заснуть.
— Еще как хватит, — терпеливо заверил ее Кадфаэль. — От такой дозы и крепкий мужчина будет спать без просыпу, но вреда от нее не будет даже нежной и хрупкой женщине вроде тебя.
Леди приняла флакон и со вкрадчивой улыбкой промолвила:
— Коли так, брат, я признательна тебе от всей души. И поскольку ты монах и никакой платы все равно не примешь, я непременно сделаю пожертвование в пользу обители. Денежное пожертвование — пусть им распорядится ваш брат раздатчик милостыни. Элфгива, — обратилась она к служанке, — ну-ка возьми эту маленькую подушечку. Я всю ночь буду вдыхать аромат лаванды. Надеюсь, он навеет мне сладкие сны.
«Значит, служанку зовут Элфгива, — отметил Кадфаэль. — Редкое имя — норвежское, датское или что-то в этом роде. И глаза у нее северные, скандинавские, голубые, как лед, а кожа тонкая и бледная, причем от усталости кажется еще бледнее и тоньше. Трудно сказать, старше служанка годами, чем ее госпожа, или, напротив, моложе. Уж больно они разные, непохожие. Одна резвая и бойкая, а другая тихая, скромная и смирная».
Кадфаэль загасил лампу, закрыл дверь и проводил обеих женщин до большого двора как раз вовремя, чтобы поспеть к повечерию. Похоже, леди не собиралась присутствовать на богослужении, что же до лорда, то он как раз сейчас, покачиваясь из стороны в сторону, выходил из аббатских покоев. Не то чтобы Гамо напился вдребезги, однако же явно перебрал, так что конюхам приходилось поддерживать его с обеих сторон. Несомненно, лишь колокол к повечерию прервал затянувшееся застолье, причем, надо полагать, к немалому облегчению аббата. Отец Хериберт не был любителем выпить да и вообще имел мало общего с Фиц Гамоном. Если, конечно, не считать искреннего благоговения перед алтарем Пресвятой Девы.
Леди Фиц Гамон и ее служанка уже скрылись за дверью странноприимного дома, а лорд Гамон направлялся туда же. Один из помогавших ему проделать этот нелегкий путь конюхов — тот, что помоложе, — нес в руке кувшин, судя по всему, полный вина. Стало быть, рыцарь вознамерился продолжить попойку, а его молодая жена может спокойно отойти ко сну, приняв снадобье и положив под голову ароматную подушечку. Скорее всего, сегодня никто ее не потревожит.
Испытывая удовлетворение, смешанное со смутной, легкой грустью, Кадфаэль отправился к повечерию.
Лишь по окончании службы, когда братья уже укладывались спать, Кадфаэль припомнил, что он вроде бы забыл заткнуть пробкой флягу, откуда отливал маковый отвар. Большой беды в том не было — вряд ли снадобье испортится в такую морозную ночь, — но любовь к порядку не позволяла монаху лечь спать, не исправив упущения, а потому он двинулся в свой сарайчик.
Чтобы ноги не мерзли и не скользили на обледенелых тропинках, Кадфаэль обернул сандалии мягкой шерстяной материей и ступал совершенно бесшумно. Подойдя к сараю, он уже протянул руку, собираясь отворить дверь, но замер на месте, ибо неожиданно услышал, как внутри кто-то переговаривается. Точнее, перешептывается — голоса были тихими, ласковыми, а слова сбивчивыми и бессвязными. Кое-что, однако, можно было разобрать.
— А что, коли он все-таки?.. — послышался опасливый голос, принадлежавший молодому мужчине.
Ответом ему был веселый, беззаботный женский смех.
— Ничего не бойся. Он до самого утра проспит как убитый.
Разговор оборвался. Теперь из-за двери доносились лишь сладкие, самозабвенные вздохи. Уста влюбленных слились в долгом поцелуе. Все стихло, но через некоторое время молодой человек заговорил снова. В голосе его по-прежнему слышались тревожные нотки.
— Послушай, а вдруг все-таки?.. Откуда ты можешь знать?
— Нет, нет, — успокаивающе заверила его женщина. — Во всяком случае еще час… да, пожалуй, час… Потом здесь станет совсем холодно, и мы уйдем.
«Это уж точно», — подумал Кадфаэль. Едва ли стоит опасаться того, что молодая парочка останется в сарае до утра. Маловероятно, чтобы им захотелось провести ночь на жесткой деревянной скамье у бревенчатой стены. Эдак и замерзнуть недолго, даже если укрыться плащом.